Хозяйка, бывало, как заладит, так до одури. Но я уже столько всякого наслушался, что слова ее вроде гороха об стенку. Шерстит, ну и пускай. Я и ухом не поведу.

Тем более, что я был занят другим… Суткене укладывала в корзину колбасу. Тонко нарезанную, духовитую колбасу… Я втягивал в себя ее заманчивый запах и глаз не сводил с коричневой прозрачной шкурки, туго набитой мелкими кусочками мяса и сала.

— Ступай в чулан, хлеба принеси, а я сбегаю в предбанник за сыром, — велела Суткене.

Насилу подняв на стол огромный каравай хлеба, я посмотрел в окно — дверь бани отворена, хозяйки не видно. А что, если… Всунул руку в корзину, взялся двумя пальцами за тонкий ломтик… Нет, не надо. Не удержусь, тогда и для толоки ничего не останется. А вдруг эта сквалыга хватится, может, пересчитала, кто ее знает.

Как на грех, я споткнулся о лестницу, которая вела на чердак, а на том чердаке окороков, сала, колбас горы…

Не помню, как взобрался наверх. Дыхание перехватило, да так, что с места не сдвинусь. И сколько же тут этих колбас! Толстые, пузатые круги. Жерди даже сгибаются под их тяжестью. Сдается, вот-вот треснут пополам. Набрался я храбрости, обошел раз, другой. Как назло, ни одной штуки початой, все целые! От которой тут кусочек отхватить? Мне бы только самую малость… Разве откусить? Потом бы хлебную корочку потер. Только и всего… Да, маленького кусочка колбаски, если только натирать хлеб, хватило бы, пожалуй, до самого праздника всех святых!

Когда я собрался спуститься вниз — было поздно. Оттуда уже доносилось:

— Пастух, а пастух, и куда тебя нечистый понес? Время полдник нести!

Хлопнула дверь чулана, потом и наружная. Ищет…

— Пастух!..

Но я прямо онемел от страха и не отзывался. Суткене грозно шипела, приближаясь к кухне:

— Погоди, погоди, а не забрался ли он на чердак, пока я в предбаннике замешкалась? Иисусе Мария, не испытывай моего долготерпения… Вроде не воровал до сих пор…

Заскрипела под тяжестью толстой хозяйки лестница.

— Фу, фу!.. — отдувалась она.

А я стоял, оцепенев от испуга. В голове было пусто, только противная дрожь била меня.

— О Иисусе! Он же тут! — вылупила глаза Суткене. Потом сгребла меня, вцепилась в волосы и изо всех сил стукнула лицом о балку. — Так-то за добро благодаришь?

Снова стукнула о балку, а там уже колотила, дубасила после каждого слова по чему попало.

— Вор… в доме! Иисусе! Никак, по миру пустить нас хочет. Вор! И куда только, думаю, колбаса девается… Так вот куда! А жрет, свинья, больше всех. Как семиглавый змей… Самый прожорливый из всех батраков, и все мало, все мало… Вот и держи жиденка, отблагодарит тебя, как же! — лютовала Суткене.

Я стиснул зубы и молчал.

— Ну что, будешь еще воровать, будешь?

Корзину с полдником я едва волочил. Ноги не шли. Даже корочку, как обычно, не стал жевать.

Кто я теперь? Вор… Боже, разве я воровать полез? Только крохотный кусочек хотел отломить, чтобы хлеб потереть…

Когда я доплелся до ярового поля, где работала толока, солнце стояло низко. Завидев меня, все закричали:

— Живей, живей, поторапливайся!

— Смотрите, еле ноги волочит!

— Давно в животе урчит, а он будто провалился…

Но все равно я не в силах был двигаться быстрей.