Текла белая ночь, г-н Шуберт читал без свеч. Он читал тогда, если мне не изменяет память, «Фантазии в манере Калло». Каждые тридцать минут лупоглазый надзиратель докладывал: «Оне бодрствуют. Ходют и ходют». Г-н Шуберт говорил: «Ступай», — и продолжал рассеянно читать Гофмана.

Наконец послышалось: «Оне спят». — «Покоен ли?» — спросил г-н Шуберт. Лупоглазый кивнул: «Пушкой не разбудишь».

Г-н Шуберт заварил свежий чай. А ванильные сухарики не переводились в ящике письменного стола. Еще и теперь иные из служебных бумаг главного смотрителя петербургской тюрьмы пахнут домашним буфетом.

В двенадцать часов ночи верховный уголовный суд имел заседания в крепости Петра и Павла, где призывал к себе преступников и объявлял им приговор.

Кажись, уж все воспеты? И гусары, и уланы, и драгуны. Поручик, разливающий вино, и корнет, раздающий патроны. И пунша пламень голубой, и черный ус, им опаленный. А я хочу воспеть фельдъегерей.

О, багровый кант на темно-серых рейтузах и эти короткие сапоги с прибивными, незвучными шпорами. О, гоньба по дорогам России — стоя, с крепким упором на саблю, кулак над ямским загорбком. О, ранец! Не заспинный, нет, на груди — стучит ретивое в пакет высочайших повелений. «Малейшая медленность будет взыскана по всей строгости». Гони!

При Павле возили опальных в кибитке, плотно обшитой рогожами, сиди, и ни слова, ни вздоха. Все донесения, армейские и флотские, приказал Павел Петрович доставлять не нарочным офицерам, армейским или флотским, нет, только офицерам корпуса фельдъегерей. Ветер клочьями!

При Александре, круто осадив у Казанского собора, они сдавали на хранение ключи и знамена павших крепостей: звезда Наполеона багрово меркла. После войны летели, упреждая: «Ура! В Россию скачет…» Потом, когда кочующий деспот коченел в Таганроге, фельдъегерские тройки бурно роняли мыло: кому царствовать? Константин — в Варшаве, Николай — в Петербурге. Кому корона? Мчат в снежном облаке: глядь, уж и нет снежного облака. «Уф!» — скажет станционный смотритель и перекрестится… В Зимнем — без задержки — в кабинет Николая — небритые, губы в трещинах, шинель сбрасывали на руки камер-лакеев, пахли шинели зыбью белых равнин, потом запаленных коней…

О, жизнь фельдъегеря, версты и вести, дни отъезда и дни приезда. И каждому аттестация, «основанная на строжайшей справедливости». У, строжайшая справедливость в сумрачном доме фельдъегерского корпуса на Невском, близ Знаменской церкви. В статское переодеться с дороги? Не сметь. На Островах прогуляться — особое разрешение, не позднее десяти вечера — рапортуй: вот он я. На ночь не отлучайся к мамзели — хромой майор не терпит амуров. Будто не в ногу ранен, а промеж ног. Э, господа, поручиком он брал Париж, там патриотки… откусят.

Вольно фельдъегерям трунить над старым майором, но вот и проглотили языки, все, как один, норовят попасть майору на глаза. Все, как один!.. Ну-с, понятно, случай редкостный. Это тебе не дежурство при особах наиважнейших. Хорошо, конечно, в столице, в Петергофе хорошо и в Царском, да бабушка надвое сказала: нынче потрафишь, а завтра в штрафе. В закордонные командировки, известно, навыпередки рвутся. А там щучки зубастые — один жеребчик завел отношения с мадамочкой, чем и подверг опасности секретные депеши. Ну-с, где он? — в солдаты разжалован… А нынче дело и вовсе чрезвычайной важности, случай редчайший.

Майор и кавалер, хромой старик Васильев, командир корпуса, получил приказание дислоцировать в крепости Петра и Павла отборных фельдъегерей, дабы каждые четверть часа отправлялись в Царское, извещая государя об исполнении приговора над злоумышленниками.