|
Но теперь, когда солдаты, рассупонившись, прилегли, кто ничком, кто навзничь, кто боком, птицы спокойно занялись своими выводками, лишь некоторые, забирая высоко, куликали протяжно и чисто. Иван Григорьевич, смежив веки, тихо улыбался. «Блаженни людие, ведущие воскликновение», — пели певчие. И он, Ваня, тоже пел «Блаженни людие, ведущие воскликновение…». Своего учителя, Бортнянского, певчие звали отцом, и он, Ваня, тоже звал Бортнянского отцом. Умирал отец прошлой осенью, все выученики пришли в дом на Миллионной, и он, Ваня, тоже пришел в мундиришке своем полицейском, и все они, стоя у смертного одра, пели «Вскую прискорбна еси, душе моя».
Куликали кулики протяжно, чисто. Певчий думал грустно, что нынче помянет и отца, и Вареньку, и тех, которых зарыли. Бог им судья… Кто-то из конвойных вздохнул: «Об эту пору бывают большие росы». А другой сказал: «И рожь начинают жать».
1992
ЖЕМЧУЖИНЫ ФИЛДА
Москвич Джон Броун Филд умирал в январе 1837 года. Священник-англичанин не числил этого ирландца своим прихожанином. Но просьбам его друзей внял и отправился на Софийскую улицу. Филд, что называется, коснел в равнодушии к церкви. Однако и матерые грешники на пороге могилы возводят очи к небесам. Всевышнему, надо полагать, не очень-то симпатичны те, кто вспоминает о нем лишь в час кончины и хлюпает носом. Пастор ожидал увидеть старика на смертном одре. Увидел в кресле. Умирающий дымил трубкой, как локомотив Стефенсона. На маленьком столике была бутылка, явно не аптечная. И томик Шекспира в сафьяновом переплете. Добродушно улыбнувшись, Филд предложил гостю выпивку. Пастор, озябший на морозе, причастился мадерой. Он пропустил бы еще стаканчик. Впрочем, за этим дело не станет. Пастор угадывал краткость диалога. — Джон Броун Филд, принадлежите ли вы к протестантскому вероисповеданию? — Нет. — Так вы католик? — Нет. — Не кальвинист ли вы? — Я кла-ве-си-нист.
Клавесин — это детство Филда: Ирландия, Дублин, семья музыканта. Но вот уже полвека он за фортепиано. Стаж немалый, если это стаж. И такая малость, если это жажда неутолимая. Увы, прошлой осенью маэстро давал последний концерт. Он сыграл свои последние сочинения. Москва отозвалась словно бы ропотом листопада: «роняет лес багряный свой убор». Он исполнил Шопена. Ему рукоплескали стоя: жизнь коротка, искусство вечно, старый маэстро достойно покидает сцену. В Москве его называли «наш Филд»; на Западе — «русский Филд». За несколько лет до того, как пастор явился на Софийскую, Джон Броун Филд концертировал в европейских столицах. Биограф нашего Филда, музыковед Александр Николаев, извлек из старинной периодики отклики меломанов: «Энтузиазм, настоящее исступление охватили публику при слушании этого концерта, полного очарования, выраженного с законченным совершенством, точностью и выразительностью». «К стыду нашему, признаемся, что, собравшись в первый раз слушать Филда, мы приготовились отблагодарить его снисходительной улыбкой. По счастью для артиста, публика на сей раз отличалась искренностью: восторг был всеобщий, овации потрясли залу консерватории». Это на континенте. А что же по ту сторону Ла-Манша? Странное дело, он не был на родине не год, не два — тридцать лет. Запрет на выезд? Недостача средств? Проклятье того и другого ведомо нам с вами. Филд запретов не знал, и не только Филд. А денежки у него водились. И притом, по-русски сказать, ходячие, то бишь конвертируемые. Так в чем же дело? Быть может, обида на туманный Альбион? Пустое! Ему и было-то всего-навсего двенадцать лет, когда Лондон венчал мальчика титулом «маэстро». |
