И вот там, наверху тележки, стояли пузырьки, которые обещали исцеление от этих болей, и знаменитый Морпурго казался рассудительным человеком, а не каким-нибудь скоморохом, как другие фокусники; а тут еще жена булочника Вильгельма Петерсона сказала своей спутнице, что лекарства должны быть хороши, потому что они живо вылечили ее куму от сильной рожи на лице.

Это уверение окончательно укрепило мальчика в его решении. Еще раз перед ним пронеслись образы рыцарского меча, арбалета, пряников и сочных «братцев», но он большим усилием воли прогнал их от себя, задержал дыхание, чтобы не слышать соблазнительного запаха «братцев», и быстро подошел к тележке. Тут он отвязал от пояса кошелек, высыпал его содержимое на руку и, показывая его доктору, который с благосклонным видом устремил свои черные глаза на странного покупателя, спросил его:

— Довольно этого?

— За что?

— За лекарство против головной боли.

Фокусник разложил с помощью указательного пальца мелкие монеты на руке Адриана и возразил серьезно:

— Нет, мой сын; но все же меня радует, когда я могу помочь науке. Тебе придется еще много учиться в школе, а головная боль очень мешает этому. Вот капли, и так как они для тебя, то я отдам тебе еще в придачу наставление для другой арканы.

Адриан с готовностью завернул скляночку, которую дал ему фокусник, в печатный лист бумаги, зажал в руке так дорого доставшееся ему сокровище и побежал домой. Дорогой его остановил капитан Аллертсон, который вместе с Вильгельмом шел ему навстречу.

— Видел ты моего Андреаса, господин гуляка? — спросил он мальчика.

— Он стоял возле музыкантов, в Раненбурге, и слушал, — и, сказав это, Адриан вырвался из рук рослого капитана и исчез в толпе.

— Ловкий парень! — сказал учитель фехтования. — Мой опять у музыкантов. У мальчишки в голове только одно ваше искусство. Он гораздо охотнее играет на гребенке, чем причесывается ею, он обязательно наигрывает на каждом листочке, на каждой тростинке, из отбитых клинков он сооружает треугольники, ни один кухонный горшок не спасается от его барабанного боя; одним словом, у бездельника смертельная охота к музыке; он хочет быть музыкантом или чем-нибудь в этом роде.

— Правильно, правильно! — одобрил с горячностью Вильгельм. — У него тонкий слух, и он лучший в хоре.

— Об этом следует подумать, — отвечал капитан, — а вы лучше любого можете судить, чего он достиг в этом искусстве. Если вы свободны сегодня вечером, господин Вильгельм, то приходите ко мне в караул; мне хотелось бы поговорить с вами. Только часов до девяти вы меня вряд ли застанете там. У меня сегодня опять спазмы в горле, а в такие дни всегда… Роланд, мой патрон!

Капитан откашлялся громко и энергично, а Вильгельм сказал:

— Я к вашим услугам, так как ночь долга; но зато теперь я не отстану от вас до тех пор, пока не узнаю, кто такой этот патрон ваш, Роланд?

— Что же, я согласен; только тут нет ничего особенного, и, может быть, вы совершенно не поймете этого. Пойдемте-ка сюда; за кружкой пива рассказывается лучше, а то ноги отказываются служить, когда им четыре ночи подряд не дают их заслуженного жалованья — ночного отдыха.

Когда они уселись в трактире друг против друга, учитель фехтования поправил усы, лезшие в рот, и начал:

— Сколько лет тому назад это было?… Скажем так, добрых пятнадцать… Так вот однажды ехал я в Гарлем с хозяином «Векселя», который, как вы знаете, человек ученый и много занимался всяким древним хламом и латинскими сочинениями. С таким человеком придумывать темы для разговоров не приходится, и когда речь зашла о том, что часто человек видит в первый раз в жизни то, что, ему кажется, он уже видел раньше, то Акванус сказал, что это легко объясняется, раз человеческая душа неуничтожима, раз она бессмертная эфирная птица.