Наскоро, но сытно поев, без четверти три мы отправились в дом, где нас уже ждали.

Это было одиннадцатого мая. Прошла неделя с четвертого мая — того дня, когда я видел подобный праздник в Париже. С разницей в семь дней и на расстоянии в сто пятьдесят льё я присутствовал на втором празднике, который, на первый взгляд, мог показаться продолжением первого. В Амстердаме, как и в Париже, в Париже, как в Амстердаме, мы шли под сводами трехцветных флагов, среди криков толпы. Только у французского флага полосы располагаются вертикально, а у голландского — горизонтально; в Париже кричали: «Долой короля!», в Амстердаме — «Да здравствует король!»

Нас представили хозяевам и познакомили с домом. Это был еще один образец голландского жилища, немного побольше, чем дом Виттеринга, и, так же как тот, расположенный между каналом и садом: фасадом он выходил на канал, а задней стеной обращен к саду.

Потолки были украшены отличной росписью.

Я готовился увидеть в Голландии лаковую мебель, фарфоровые вазы, на каждом шагу встречать в столовых и гостиных образцы китайского и японского искусства; но голландцы подобны высокомерным собственникам, не ценящим того, чем обладают. Там можно увидеть множество французских этажерок, несколько саксонских фигурок, но мало китайских ширм, японских ваз и восточных безделушек.

В три с четвертью шум, раздавшийся на улице, заставил нас поспешить к окнам. Появилась процессия. Сначала показались музыканты, затем кавалерия, следом толпа, перемешанная с повозками, и, наконец, национальная гвардия — верхом, в штатской одежде, с единственным оружием — хлыстом, единственным знаком отличия — малиновой бархатной лентой.

Впереди всех шли двести или триста мастеровых и мальчишек, бросавших в воздух картузы и распевавшие национальный гимн Голландии.

Примечательно, что у голландцев, самого республиканского народа на свете, национальный гимн монархический.

Пока я припоминал все королевские выходы, какие мне приходилось видеть, процессия разворачивалась и показался король в окружении двенадцати генералов и высших придворных.

Это был человек тридцати или тридцати двух лет, белокурый, с голубыми глазами, умевшими смотреть и очень мягко и очень решительно, с бородой, покрывавшей нижнюю часть лица.

Он казался обаятельным: ласково и с благодарностью приветствовал он собравшихся.

Я поклонился ему, когда он проезжал мимо; повернувшись, он ответил мне взглядом и взмахом руки.

Я не мог поверить, что это двойное приветствие относилось ко мне, и обернулся, чтобы узнать, кому король воздает такие почести.

Якобсон верно истолковал мое движение.

— Нет, нет, — сказал он. — Король обращался именно к вам.

— Король обращался ко мне? Не может быть, он не знает меня.

— Именно поэтому он смог вас узнать. Наши лица ему хорошо знакомы. Увидев неизвестного человека, он сказал себе: «Это мой поэт».

Самое удивительное, что так оно и было: на следующий день король сам мне об этом сказал.

Король ехал верхом; на нем был мундир адмирала.

За ним следовала большая золоченая карета, запряженная восьмеркой белых лошадей; каждую вел слуга в ливрее. По обе стороны кареты, на подножках, стояли пажи в красной с золотом форме.

В карете сидели женщина двадцати пяти или двадцати шести лет и двое детей лет шести-восьми.

Дети беззаботно приветствовали толпу; женщина тоже кланялась, но казалась слишком задумчивой.

Эта женщина — королева, эти дети — принц Оранский и принц Морис.

Нельзя было представить себе более благородного и вместе с тем более печального лица, чем лицо королевы: это была женщина в расцвете своей красоты, государыня во всем своем величии.

Я удостоился чести быть принятым ею три раза за те два дня, что провел в Амстердаме; каждое слово, произнесенное ею, навек запечатлелось в моей памяти.