— А что такое Высшие дизайнерские курсы? — спросил папа.

— Понятия не имею, — пожала плечами Мадина.

— Но ты же будешь жить в их общежитии! — удивился он.

— Но учиться ведь я на этих курсах не собираюсь. Откуда мне знать, что это такое?

«Да и зачем мне это знать?» — подумала она.

Мир, в котором она жила и который кому угодно показался бы замкнутым, представлялся ей вполне обширным, и жизнь в этом мире не выглядела для нее однообразной.

— Они где-то в центре находятся. Большая Калужская — где это? — спросила мама. — Я завтра Сережу Семенова попрошу, чтобы на карте Москвы посмотрел. А может, он и так знает.

Сережа Семенов был ее любимый ученик. Он заканчивал одиннадцатый класс, собирался поступать на филфак МГУ, и мама всячески поощряла его в этом стремлении. Она когда-то и дочку уговорила пойти именно на филфак Тверского университета. Правда, особенно уговаривать не пришлось: Мадина не очень представляла, кем хочет быть, а читать любила всегда, вот и пошла учиться филологии.

— Ну, будем обедать, — сказала мама. — Игорь, вынеси Шарику супу, и садимся.

— Я вынесу, — сказала Мадина.

Она взяла кастрюльку, в которую мама всегда при готовке отливала бульон для Шарика. Пес был старый, и жирный борщ, любимый папой, ему был уже противопоказан, поэтому суп для Шарика готовился отдельно.

В саду осень чувствовалась еще яснее, чем на улицах Бегичева. Листья на яблонях уже начали облетать, и сад от этого сделался прозрачным, светлым. Между просветленными деревьями, совсем низко, пролетела сорока. Сороки, летающие по осеннему саду, почему-то всегда казались Мадине какими-то странными существами; их полет напоминал ей фантастический фильм. Хотя птицы ведь они были самые обыкновенные.

Мадина подошла к будке, позвала:

— Шарик, иди сюда.

Пес высунул из будки морду, потом медленно, с трудом вылез сам. Он давно уже не сидел на цепи, и его не раз пытались перевести на жительство в дом, но он хранил верность своей любимой будке, стоящей под старой антоновкой. Глаза у него всегда были печальные. Не от тяжелой жизни — она-то у него была, как говорила соседка Веневцовых, иным людям на зависть, — а просто так, от природы. А когда он состарился, глаза приобрели совсем уж трагическое выражение.

Мадина перелила бульон из кастрюльки в Шарикову миску, погладила пса по седой голове и подождала, пока он поест. Папа беспокоился, что Шарик от старости может подавиться, и, хотя мама разминала собачью еду вилкой, все-таки обычно ожидал окончания его обеда. И Мадина ожидала тоже.

Поев, Шарик благодарно потерся лбом о ее руку и полез обратно в будку. Когда шестнадцать лет назад папа подобрал щенка на станции, главной чертой его характера было любопытство. Он совал свой влажный черный нос во все щели — так, что однажды его даже прищемило мышеловкой, — и целыми днями бегал за Мадиной, интересуясь всеми ее делами. А теперь от всего его долгого, целую собачью жизнь наполнившего интереса к хозяевам осталась только вот эта немножко равнодушная благодарность.

«Охлажденны лета, — подумала Мадина. — Вот такие они, значит, и есть».

Еще она подумала, что, может, когда Пушкин писал про годы старческой охлажденности, то тоже смотрел на какого-нибудь старого пса у себя в Михайловском. А может, и нет: стариков и среди людей ведь достаточно.

Вдоль садовой дорожки росли розы. Если осень выдавалась теплой, как в этом году, они цвели до ноября. Каждый раз, когда Мадина шла из сада в дом, то замечала рядом с большими облетающими цветами вновь раскрывающиеся бутоны — желтые, алые, бордовые.