Он всегда был одет в рубашку телесного цвета и коричневые брюки, подпоясанные ремнем высоко на животе. Мне сказали, что он одевается сам и сам оправляет естественные потребности, ведь, хотя он и сидит в инвалидном кресле, ноги у него вполне крепкие. Протертый линолеум на полу показывал все передвижения этого грузного человека с кровати в уборную, а оттуда к головоломке: участок площадью в четыре метра был светлее, чем остальной линолеум, царство тьмы и молчания.

Он никогда не выходил на улицу.

Инвалидное кресло для него смастерил его отец; редко когда мне доводилось видеть вещь, сделанную с такой любовью; даже спицы в колесах у него были деревянные. Деревенская гадалка предсказала, что вдобавок ко всему глухонемого на тридцать третьем году жизни разобьет паралич. По этой причине его отец и изготовил этот предмет, которому сейчас было уже много лет.

Постепенно я выяснила, что Эль Коко не одевался, а просто спал не раздеваясь на простынях, которые не стирали с довоенной поры. Я незамедлительно постирала его вещи украдкой, проявляя немалую смекалку, чтоб никто не увидел, как я сушу Крокодилово белье. Потом у меня ушла целая неделя на то, чтобы переодеть его, а у него ровно столько же – чтобы поблагодарить меня за это. Хотя его ноздри заросли волосами, он улавливал аромат свежего белья всякий раз, когда я пробиралась мимо него с вещами, и поводил носом, уродливо улыбаясь. Постепенно я разрешила ему прикладывать руку к моей щеке в знак благодарности. Его ладонь и кончики пальцев были удивительно мягкими – настолько же мягкими, насколько шершавой на вид была тыльная сторона ладоней. Я прежде и не замечала, какой красивой была белизна его рук, ведь с внешней стороны они были сплошь покрыты желтыми и бурыми пятнами, а ногти у него были выпуклые и длинные, точно когти. Но в его пальцах крылось неожиданное изящество. Он ласково гладил меня и улыбался. Я взглянула на него по-новому. И надела на него солнечные очки, которые отец купил в Байресе. Человек-гора радостно выдохнул, и больше его ящеричьи глаза не пугали меня.

Я начала останавливаться возле него, порой собирала с ним головоломку. Было на удивление приятно сидеть рядом с этим громадным существом и толковать для себя его гортанные выдохи. И постепенно во мне возросло желание порадовать этого человека. Мне удалось тайком пронести к нему чашку матэ – чая жителей Серебряной страны, который бедному старику не давали десятилетиями. Потом я нарвала в саду его матушки цветов и поднесла к его огромному носу. Он обрадовался: ладони заплясали. Еще я принесла ему меду: на это он отреагировал, изобразив в воздухе полет пчелы. Я продолжила разговор: разыскала для него другие вещи, которые можно нюхать – разрезанный помидор, крысиный хвостик, свежий перец чили… И он всегда показывал мне на своем доморощенном языке жестов (который принимал всё новые и новые нюансы, словно крыло бабочки – оттенки цвета), какой запах чему принадлежит.

В конце концов я притащила теплую коровью лепешку и поднесла к его носу, тогда он чихнул и впервые рассмеялся. Смех открылся в нем, будто клад, много лет пролежавший в земле. Кроки был не просто перегонный котел для еды, как все считали. У него было обоняние, как у собаки-ищейки. Этот красивый нос, унаследованный от отца, был его единственной связью с миром, все его ощущения сосредоточились в нем. Глухонемой определял по запаху даже мое самочувствие и принимался изображать, какое у меня в какой день настроение: веселая, злая, влюбленная, напилась, тоскую по родине, волнуюсь за папу. Я начала относиться к этому носу с неосознанной осторожностью, будто это сложный рентгеновский прибор.

На его чуткость ко всему на свете я могла положиться. Один парень из деревни украл для меня розу из сада Долмиты и сходил со мной к реке. Был закат, и наши длинные тени протянулись по всей поверхности воды, дотянулись почти до другого берега, но вместе не сошлись.