Они прошли через Большой зал. Чандлер-Пауэлл сорвал с себя куртку и, открыв дверь библиотеки, швырнул ее вместе с вечерней газетой на стул.

— Да. Виски, Дин, будьте добры. Я выпью прямо сейчас.

— А обед — через полчаса?

— Да, очень хорошо.

— Вы не выйдете на воздух перед обедом, сэр?

В голосе Дина слышались обеспокоенные нотки. Поняв причину, Чандлер-Пауэлл спросил:

— Так что же такое вы там вдвоем с Кимберли натворили?

— Мы подумали про суфле из сыра и про бефстроганов, сэр.

— Все ясно. Первое требует, чтобы я сидел и ждал его, а второе готовится быстро. Нет, Дин, я не собираюсь выходить на воздух.

Обед, как всегда, был превосходен. А он зачем-то задавал себе вопрос, почему с таким нетерпением ждет еды в те дни, когда в Маноре тихо и пусто. В операционные дни Джордж ел вместе с врачами и медсестрами и едва замечал, что у него на тарелке. Покончив с обедом, он уселся у камина в библиотеке и полчаса читал, потом взял куртку, электрический фонарик, отпер замок, отодвинул засовы и, выйдя через боковую дверь западного крыла в исколотую звездами тьму, зашагал по липовой аллее к белеющему кругу Камней Шеверелла.

Низкая стена, скорее межевой знак, чем ограда, отделяла сад Манора от каменного круга, и Джордж без труда через нее перелез. Как всегда с наступлением темноты, двенадцать камней круга казались светлее и загадочнее, создавая более сильное впечатление, и словно заимствовали бледное сияние у луны и звезд. При свете дня они выглядели всего-навсего вполне ординарными глыбами камня, столь же банальными, как любой валун на склоне холма, неодинаковыми по размеру и имеющими странную форму; их единственным отличием были ярко окрашенные лишайники, выстилавшие углубления и трещины. Объявление на домишке рядом с местом парковки предупреждало посетителей, что нельзя вставать на камни, нельзя повреждать их, и объясняло, что лишайники не только очень древние, но и весьма интересные, и трогать их запрещается. Однако даже самый высокий из камней, дурным предзнаменованием торчавший посреди кольца высохшей травы, не вызвал у подходившего к нему Чандлера-Пауэлла особых эмоций. Джордж лишь мельком подумал о давно умершей женщине, которую в 1654 году привязали к этому камню и сожгли как колдунью. Но за что? За слишком острый язык, за заблуждения, за оригинальность мышления? Для того чтобы удовлетворить чью-то личную мстительность, найти козла отпущения во времена эпидемии или плохого урожая, или — возможно — чтобы принесением жертвы ублаготворить какого-то особенно зловредного безымянного бога? Джордж ощущал лишь смутную, беспредметную жалость, недостаточно сильную, чтобы вызвать душевное беспокойство. Эта женщина была всего-навсего одной из миллионов тех, кто в течение веков становились невинными жертвами невежества и жестокости человеческого рода. Он видел предостаточно боли в том мире, где жил. Стимулировать чувство сострадания ему нужды не было.

Он намеревался продлить прогулку, пройти за каменный круг, но теперь решил, что на сегодня упражнений достаточно, и, усевшись на самый низкий из камней, стал смотреть в конец аллеи, на западное крыло Манора, погруженное во тьму. Он сидел совершенно неподвижно, пристально прислушиваясь к звукам ночи: вот еле слышный шорох мелких ночных существ в густой высокой траве за границей круга, вот — отдаленный вскрик, какому-то хищнику удалось схватить свою добычу, вот шуршание засыхающих листьев под неожиданным дуновением ветерка. Раздражение, мелкие огорчения и невзгоды долгого дня отступали. Он сидел здесь, не чувствуя себя чужаком в этих местах, сидел так неподвижно, что даже его дыхание казалось всего лишь неслышным — едва уловимым — ритмичным подтверждением жизни.