Почему то не думалось о том, что же это Глеб ко мне не пристаёт. Потому что, наверное, не хотелось дать себе на этот вопрос правильный ответ: да потому что ты в мамы ему годишься, а он не извращенец. Живём мы в каморочке пристройке к длинному зданию фермы – и живём. Как так и надо. Даже дядя Коля по этому поводу не острил. Да он, кажется, острить вообще был не расположен.

Иногда Глеб ходил гулять со мной, водил смотреть всякие разные места. Но чаще я ковыляла по округе одна. Прятаться – почему то мне не хотелось никому показываться, хотя и сама не знаю почему, так вот прятаться от посторонних глаз я научилась. Выучила расписание доек, знала в лицо всех доярок, заведующую фермой, даже председателя колхоза. Да – здесь был колхоз, и молоко с фермы он продавал местному частному молокозаводу.

Гуляла я, гуляла и думала. О том, что не может такого быть – ни с того ни с сего моё тело вдруг так отчётливо помнит небо, помнит, что оно там вытворяло – все виражи, все воздушные потоки и то, как нужно их ловить крыльями. Я помню то, как выглядит Москва с большой высоты, помню… да что там – всё я помню! Вот что это такое?

Это была единственная мысль, которая не давала мне покоя. Остальные давали.

Остальные – это типа вот такой: что наконец то мне хорошо так, как есть. Это были приятные мысли – они приходили и тут же испарялись, оставляя на душе сплошную позитивность. Размышления о том, что я старая, одинокая и не создавшая себе семьи женщина, больше не мучили меня. Я была ни с кем не связана, и я была счастлива. Не страдала. Не загадывала ни на что, хотя обычные дурацкие загадывания раньше изводили меня страшно: например, если сейчас проедет по дороге красная машина, значит, я выйду замуж. Или: если я обгоню эту парочку до того, как она свернёт за угол, у меня будет ребёнок… Всё, перестала загадывать. Стало легче. Честно.

Как то не до всего этого мне стало.

Эйфория – да, наверное, это эйфория какая то продолжалась. Потому что меня всё устраивало, всё мне нравилось, всё доставляло удовольствие – даже то, как ковырялись в моих боевых ранах Колян и Глеб. Приятно было. Больно и приятно. Мазохистка? А пусть. Радовал день, тень, ветер и дождь, жизнерадостно чавкающая грязь, толстобокие коровы, слоняющийся по загону во время дойки бык с классическим кольцом в носу – этого быка даже лень было бояться. Не вызывали обычного отвращения беспородные пастуховские собаки, одна из которых была явно лишайная. Я их даже гладила и кормила. И лишайную в том числе.

И даже когда я рассматривала собственное лицо в зеркале – с морщинами, которые оставались на привычных местах, прежний бездонный чёрный кошмар не утаскивал в свои недра мою страдающую душу. Пофигу. Спокойно, ровно пофигу мне было. Мысль о том, что борьба за мужчин проиграна, потеряла актуальность. Потеряло актуальность, признаться, всё. Мне было хорошо, в чём множество раз на дню я мысленно и вслух с удовольствием отдавала себе отчёт.

Но почему это так?

Неужели только потому, что я не хожу на работу, не устаю там, не таскаюсь по Москве, глядя по сторонам одинокими несчастными глазами? А просто живу в деревне. Да, неужели из за этого?

Глеб приносил мне воду в вёдрах, я грела её кипятильником и стирала свои вещи. Стирала и развешивала за пристройкой, в которой мы жили. И вот сейчас, расправляя простынку и закидывая её на верёвку, я широко раскинула руки, хлопнула натянувшимся полотном. Разбежаться и полететь – мечта каждой сознательной русской женщины. Не в Волгу, а в небо, разумеется. Я и разбежалась. И руки раскинула. Бежала долго. До небольшого обрыва, которым начинался овраг с крапивой. Туда, конечно же, падать не хотелось. Вот тебе и полёты. Бред? Бред.

Только Глеба этой беготнёй расстроила. Потому что болячка на боку малость разошлась, ему с ней возиться пришлось.

Глеб ушёл куда то, оставив меня одну.