Сама-то она давно переселилась на планету тех, кто от изматывающей химиотерапии поблевывает по утрам в больничное ведро, потому что нет сил доплестись до сортира. И, судя по ее обреченному потухшему взгляду, она была уже готова к спешному переезду на планету тех, кто однажды, в четверг, вызовет в палату нотариуса, чтобы отписать квартиру великовозрастной дочери, а дачу — малолетнему сыну, и все это с виноватой улыбкой и оговорками: «Так, на всякий случай».

У Полины перехватило дыхание.

Неужели и она… И она будет вот так же повязывать темный платок (или пусть даже шелковую шаль от «Hermes»), безучастно смотреть на мир, лениться подкрашивать пергаментное лицо, стучать винирами от внезапного холода, лысеть, блевать и, бессонными ночами корчась в объятиях боли, сожалеть о том, что черт дернул ее перевязать трубы и почему у нее совсем нет настоящих друзей, и даже некому завещать брильянты, потому что, кроме трех комплектов «Van Cleef» и одного «Bvlgari», у нее ничего, ничего, ничего по-настоящему ценного нет.

И как будто бы кто-то приглушил свет и включил неуместный на этой скорбной территории дискотечный зеркальный шар. Окружающий мир превратился в броуновское движение солнечных зайчиков, а из ее личного пространства испарился кислород. Колени стали ватными, и Полина беспомощно осела на стул.

Женщины из очереди взволнованно закудахтали. Никто больше не злился на нее за выпирающие из декольте загорелые груди, пресловутые туфли и вообще за то, что посмела явиться сюда с глянцевым маникюром и роскошной копной выбеленных волос.

Ха, мы теперь одной порченой крови, ты и я.

Кто-то поднес к ее губам стакан с попахивающей хлоркой водой. Чьи-то проворные пальцы юрко забрались под легкий шелк ее платья, щелкнула застежка бюстгальтера, и Полина инстинктивно оттолкнула руку фамильярной благодетельницы, но потом поняла, что так и правда намного лучше.

Кто-то гладил ее по руке.

— Ничего, девочка, все еще образуется. Диагноз — это еще ничего не значит, мне самой поставили четвертую стадию пять лет назад. По их прогнозам, меня и быть-то давно не должно. А я ничего, держусь.

Полина открыла глаза и увидела, что с ней разговаривает та, в темном платочке. Вблизи она казалась еще моложе — страшно-то как!

— Меня зовут Юля, — ее улыбка производила еще более кошмарное впечатление, чем ее образ в целом. Улыбка мумии, улыбка самой смерти. — Мне кажется, я вас где-то видела. Мы не могли встречаться раньше?

Конечно, эта Юля ее видела. Полина Переведенцева не была знаменитостью в полном смысле этого слова, но ее лицо мелькало то тут, то там. Она вела небольшую передачу на музыкальном канале. Ее любили светские хроникеры. Однажды, пару лет назад, ее угораздило сняться в рекламе населенного бактериями йогурта. Режиссер мечтал заполучить ее в постоянные любовницы, но самым интимным их свиданием стал ужин в «Сеттебелло», где ему пришлось оплатить трехсотдолларовый счет, чтобы выслушать, что он не мужчина ее мечты.

— Ладно, — Полина храбро улыбнулась. Говорят, позитивный настрой помогает выжить в любой ситуации. А ее приговор даже не подписан, диагноза нет, и лучшее, что она может в этой ситуации сделать, — на три бесконечных дня постараться забыть об уплотнении, зреющем в ее левой груди. К тому же у нее с детства не получалось плакать на людях — наверное, это была своеобразная защитная реакция. — Мне еще на биопсию. А потом предлагаю выпить кофе. Тут напротив есть «Шоколадница», пойдешь?

— Надо же, какая ты, — восхитилась Юля.