— Успокойтесь, — отвечала Клер с улыбкой. — Вы еще не видали моего сына, но сейчас увидите.

— «…и ее сына», — прочел Каноль с улыбкой и вновь принялся за письмо:

«Я имею честь писать это донесение Вашему высокопреосвященству из комнаты ее высочества, сидя у ее кровати».

Он подписал письмо и, почтительно попросив позволения у Клер, позвонил. Явился слуга.

— Позовите моего лакея, — сказал Каноль, — когда он придет в переднюю, доложите мне!

Минут через пять барону доложили, что Касторен ждет в передней.

— Возьми, — сказал Каноль, — отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы он тотчас отослал его с нарочным в Париж.

— Но, господин барон, — отвечал Касторен, которому такое поручение, данное посреди ночи, показалось крайне неприятным, — я уже докладывал вам, что господин Помпей принял меня на службу к ее высочеству.

— Да я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить слова мои? — прибавил Каноль, обращаясь к Клер. — Вы изволите знать, сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления.

— Отправить письмо! — сказала самозванная принцесса гордо и величественно.

Касторен поклонился до земли и вышел.

— Теперь, — сказала Клер, простирая к Канолю молитвенно сложенные руки, — вы уйдете, не правда ли?

— Извините… — отвечал Каноль, — но ваш сын…

— Да, правда, — сказала Клер с улыбкой, — вы сейчас увидите его.

Действительно, едва виконтесса успела выговорить эти слова, как кто-то, по обычаю того времени, начал царапать ее дверь. Моду стучаться таким образом ввел, по-видимому, из-за своей любви к кошкам, кардинал Ришелье. Во время продолжительного его владычества все царапали дверь его высокопреосвященства; потом царапали дверь господина де Шавиньи, который имел право на это наследство уже потому, что был порождением кардинала; наконец, царапали дверь Мазарини. Стало быть, следовало царапать дверь принцессы Конде.

— Идут! — сказала Клер.

— Хорошо, — отвечал Каноль, — я принимаю официальный вид.

Он отодвинул стол с креслом, взял шляпу и почтительно стал шагах в четырех от кровати.

— Войдите! — крикнула принцесса.

Тотчас в комнату вошла самая церемонная процессия, какую можно себе вообразить. Тут были женщины, офицеры, камергеры — все, кто составлял двор принцессы.

— Ваше высочество, — сказал старший камердинер, — уже разбудили монсеньера герцога Энгиенского, теперь он может принять посланного его величества.

Каноль взглянул на виконтессу. Взгляд этот очень ясно сказал ей: «Так ли мы условились?»

Она очень хорошо поняла этот взор, полный мольбы, и, вероятно, из благодарности за все, что сделал Каноль, или, может быть, из желания посмеяться над присутствующими (такие желания кроются вечно в сердце самой доброй женщины) она сказала:

— Приведите сюда господина герцога Энгиенского, пусть господин посланный увидит моего сына при мне.

Ей тотчас повиновались и через минуту привели принца.

Мы уже сказали, что, наблюдая за малейшими подробностями последних приготовлений принцессы к отъезду, барон видел, как принц бегал и играл, но не мог видеть его лица. Каноль заметил только его простой охотничий костюм. Теперь же он подумал, не могли ведь переодеть принца в великолепное шитое платье лишь для того, чтобы показать ему. Предположение, что настоящий принц уехал с матерью, превратилось в уверенность.