Лицо девочки засияло от удовольствия.

– Можно? Правда? – повернулась она к отцу, улыбаясь.

– Я же сказал тебе, – ответил отец. Девочка повернулась к старшей монахине:

– Можно? Правда, ma mére?[54]

– Делай, как велит тебе мосье, твой отец, дитя, – сказала монахиня, снова краснея.

Девочка, успокоенная санкцией своей наставницы, спустилась по ступеням и исчезла в саду.

– Однако вы их не балуете, – заметил отец, посмеиваясь.

– Они всегда должны спрашивать позволения. Такова наша система. Мы охотно даем его, но сначала они должны попросить.

– О, я вовсе не против вашей системы. Она, без сомнения, превосходна. Я отдал вам дочь, не зная, что вы из нее сделаете. Отдал, веря вам.

– У человека должна быть вера, – назидательно сказала старшая сестра, взирая на него сквозь очки.

– Значит, моя вера вознаграждена? Что же вы из нее сделали?

– Добрую христианку, мосье, – сказала монахиня, потупив глаза. Мосье тоже потупил глаза, но, пожалуй, по иным причинам:

– Это прекрасно. А что еще?

Он уставился на монашенку, ожидая, возможно, услышать, что быть доброй христианкой – венец всех желаний; но при всем своем простодушии она вовсе не была настолько прямолинейна:

– Очаровательную юную леди, маленькую женщину, дочь, которая украсит вам жизнь.

– Да, она кажется мне очень gentille,[55] – сказал отец. – И прехорошенькая.

– Она – само совершенство. Я не знаю за ней ни одного недостатка.

– У нее их и в детстве не было, и я рад, что она не приобрела их у вас.

– Мы все ее очень любим, – с достоинством сказала монахиня, блеснув очками. – А что до недостатков, как может она приобрести у нас то, чего мы не имеем? Le couvent n'est pas comme le monde, monsieur.[56] Она, можно сказать, дочь наша. Ведь мы печемся о ней с самых малых ее лет.

– Из всех, кто покинет нас в этом году, больше всего мы будем сожалеть о ней, – почтительно пробормотала сестра помоложе.

– Да, мы еще долго будем поминать ее добрым словом, – подхватила первая. – Ставить другим в пример.

При этих словах добрая сестра вдруг обнаружила, что очки ее затуманились, а вторая монахиня после секундного замешательства достала из кармана носовой платок из какой‑то неимоверно прочной ткани.

– Возможно, она нынче не покинет вас; пока еще ничего не решено, – поспешил откликнуться отец – не столько с тем, чтобы предупредить их слезы, сколько торопясь высказать свое искреннее желание.

– Мы будем только счастливы. В пятнадцать лет ей слишком рано уходить от нас.

– О, это вовсе не для себя я жажду забрать ее от вас, – воскликнул джентльмен с живостью несколько неожиданной. – Я с радостью оставил бы ее у вас навсегда!

– Ах, мосье, – улыбнулась старшая, вставая. – При всех своих добродетелях дочь ваша создана для жизни в миру. Le monde y gagnera.[57]

– Если бы все добрые люди ушли в монастыри, – негромко присовокупила вторая сестра, – что сталось бы с родом человеческим?

Вопрос этот мог быть истолкован шире, чем имела в виду эта добрая душа, и монахиня в очках поспешила сгладить впечатление, сказав умиротворяюще:

– Благодарение богу, везде есть добрые люди.

– Когда вы уйдете, под этой кровлей их станет двумя меньше, – галантно заметил хозяин дома.