|
Догадавшись, что у Изабеллы тяжело на душе, Генриетта в зимнюю пору безбоязненно пересекла бурный океан. Она и раньше о многом догадывалась, но ее последняя догадка очень точно попала в цель. Ибо у Изабеллы было сейчас мало радостей, но, даже будь их у нее куда больше, сердце ее все равно втайне ликовало бы от сознания, что не напрасно она так высоко ставила Генриетту. Приняв ее далеко не безоговорочно, она тем не менее, невзирая на все оговорки, утверждала: Генриетте нет цены. Но дело было главным образом не в торжестве ее правоты – появился кто‑то, кому она могла излить душу. Нарушив в первый раз печать молчания, Изабелла призналась, что живется ей очень несладко. Генриетта почти сразу же по приезде сама затронула эту тему, заявив подруге без обиняков: она видит – та несчастлива. Перед Изабеллой была женщина, была сестра, а не Ральф, не лорд Уорбертон, не Каспар Гудвуд – и она заговорила.
– Да, я несчастлива, – сказала она кротко. Ей невыносимо было слышать, как она это произносит, и она постаралась произнести это совершенно бесстрастно. – Что он с тобой делает? – спросила Генриетта, нахмурившись так, словно речь шла о деятельности врача‑шарлатана. – Ничего. Но я ему не по душе. – Трудно же на него угодить! – вскричала мисс Стэкпол. – А почему ты от него не уйдешь? – Я не могу так изменить себе, – сказала Изабелла. – Хотела бы я знать почему? Ты просто не желаешь признаться, что совершила ошибку. Ты гордячка. – Не знаю, гордячка ли я, но я не могу предать свою ошибку гласности. Я считаю это неприличным, уж лучше умереть. – Не всегда ты так будешь считать, – возразила Генриетта. – Не знаю, какие должны обрушиться беды, чтобы довести меня до этого, но, по‑моему, мне всегда будет стыдно. Надо отвечать за свои поступки. Я взяла его в мужья перед всем светом, была совершенно свободна в своем выборе, сделала это по зрелом размышлении. Нет, так изменить себе невозможно. – Ты уже изменила себе, несмотря на всю невозможность. Надеюсь, ты не хочешь сказать, что он тебе мил? Изабелла несколько секунд колебалась. – Нет, он мне не мил. Тебе я могу сказать это, я устала все время замыкаться в себе. Но больше никому – не могу кричать об этом на всех перекрестках. Генриетта рассмеялась. – А тебе не кажется, что ты излишне деликатна? – Деликатна – но по отношению к себе, а не к нему, – ответила Изабелла. Не удивительно, что Гилберт Озмонд не питал расположения к мисс Стэкпол; его не обмануло чутье, когда он ополчился на молодую леди, способную советовать его жене покинуть супружеский кров. Как только та приехала в Рим, Озмонд заявил Изабелле, что надеется, она будет держать свою подругу‑газетчицу на почтительном расстоянии; Изабелла ответила, что ему с этой стороны ничего не грозит. Она сказала Генриетте, что не станет приглашать ее обедать, поскольку Озмонд ее недолюбливает, но это нисколько не помешает им видеться. Изабелла постоянно принимала мисс Стэкпол у себя в гостиной и довольно часто брала ее кататься в своей карете вместе с Пэнси; та сидела напротив нее, чуть подавшись вперед, поглядывая на знаменитую писательницу с почтительным вниманием, подчас весьма раздражавшим Генриетту. Она жаловалась Изабелле, что у мисс Озмонд такой вид, словно она старается запомнить чужие разговоры от слова до слова: «А я не люблю, когда меня так запоминают, – заявила мисс Стэкпол. – Я считаю, мои слова, как утренние газеты, относятся лишь к данной минуте, а твоя падчерица сидит с таким видом, будто решила сохранить все старые номера и потом в один прекрасный день припереть меня к стенке». Она никак не могла приучить себя смотреть благосклонно на Пэнси, чья бездеятельность, бессловесность, безликость казались ей в двадцатилетней девушке чем‑то противоестественным и даже чудовищным. |
