В Берлине, правда, не посчитали нужным отреагировать на опровержение Москвы, но это не значит, что там не сделали соответствующих выводов. А выводы должны быть таковы: немцам трудно рассчитывать на успех, если они вздумают нарушить договор о дружбе и развяжут войну против СССР.

Впрочем, Сталину хорошо известно, что это лишь слова, за которыми не так уж много реальных возможностей. Вот если бы действительно встретиться с Гитлером, тогда бы, с глазу на глаз, он показал ему, что СССР — это не Франция с Англией, что Сталин — не Черчилль и с ним играть в такие игры опасно.

При всем при том Сталину не дает покоя назойливая мысль, что он допустил ошибку, разрешив военным больше, чем того требуют обстоятельства, что Гитлер, связанный по рукам и ногам своим генералитетом, опасающимся войны на два фронта, именно на это и рассчитывает, то есть на то, что русские начнут паниковать и совершать непродуманные поступки, которые развяжут ему руки-ноги и дадут повод для начала войны.

Такая возможность так ясно представилась Сталину в эту летнюю ночь, что он увидел, как в советские воинские части поступает директива, и сразу же вдоль всей границы раздается сигнал боевой тревоги, все куда-то бегут, ревут моторы, ржут лошади, кричат люди, бряцает оружие — и это под боком у немцев. Что прикажете делать немцам? Тому же Гитлеру? Вот то-то и оно.

И Сталин тянул к телефону руку, чтобы остановить начатую подготовку войск, но тут же ронял ее, точно это был не телефон, а раскаленный утюг или сковорода.

Или вдруг пришла шальная мысль: а и черт с ним со всем! — пусть война! — лишь бы какая-то определенность. Но от мысли этой похолодело внутри, сердце часто и гулко забилось в ребра, точно прося пощады: ведь можно и проиграть, и тогда что — пулю в висок? Нет, только не это. Представлялось, однако, нечто вполне вероятное: поднимется все мутное со дна, загнанное туда за ненадобностью, взметнется торжествующий вопль всякой политической швали, развалится армия, начнет колебаться партийный аппарат… А кто виноват? Сталин. И те же Жуков с Тимошенко приедут на дачу, а с ними «верный» Власик, еще более «верный» Берия… Задушат, как императора Павла… Или застрелят…

И даже раздевшись и вытянувшись под одеялом, Сталин долго не мог сомкнуть глаз, таращился в темноту, но уже ни о чем не думая, зато видя знакомые лица, слыша обрывки фраз и слов — и все о том же, о том же, о том же…

И во сне продолжалось то же самое, и когда услыхал заспанный и встревоженный голос генерала Власика, подумал — и тоже будто бы во сне, — что сон продолжается. Но в спальне горел свет и проникал сквозь веки, и теплые пальцы генерала осторожно, но настойчиво касались плеча.

— Что? — Сталин открыл глаза и посмотрел на Власика.

— Звонит товарищ Жуков, товарищ Сталин. Просит вас срочно к телефону. — И, оправдываясь: — Я сказал, что вы спите, но он сказал, чтобы я вас разбудил… немедленно.

— Хорошо, скажи: сейчас подойду.

«Неужели началось? — подумал Сталин, продолжая лежать. — И тут же мысли заметались, ища выхода, и все по проторенной дорожке: — Да нет, этого не может быть… какая-нибудь провокация… Гитлер мастер на всякие провокации… — И далее о своих генералах: — Сами ничего решить не могут… по всякому пустяшному поводу… лишь бы снять с себя ответственность, а коснись дела…»

Он уже начинал злиться на Тимошенко, но больше на Жукова: его-то он назначил начальником Генштаба исключительно потому, что надеялся на его волю и умение, что в военном деле наконец-то появился человек, на которого можно положиться. А положиться, оказывается, так и не на кого, потому что ни у кого нет того чувства ответственности, какое имеется у товарища Сталина, хотя сам же и лишил их ответственности и все давно взял в свои руки, иногда даже мелочи, которые могли бы и без его вмешательства разрешаться наилучшим образом…

«Но наилучшим-то как раз и не способны, наилучшим — это только товарищ Сталин, — думал Сталин, все более раздражаясь и злясь, в то же время выпрастывая ноги из-под одеяла, садясь, натягивая на себя пижамную куртку и с трудом преодолевая вдруг навалившуюся усталость.