— Ну, пойдем тогда, покурим, раз такое дело, — легко согласился Михаил Васильевич, набрасывая на плечи полушубок: в избе он с некоторых пор не курил, прочитав где-то о вредности табачного дыма для неокрепших детских организмов.

Они вышли на крыльцо, закурили.

Подмораживало.

Небо вызвездилось до самой мельчайшей звездочки, хоть бери и пересчитывай от нечего делать. Во всем мире, притаившемся под этими звездами, разлита такая тишина, что казалось, если прикрыть глаза…

— Я чего вам хотел сказать, дядь Миш, чтоб не при тетке Поле, — нарушил эту так и недомысленную тишину Петр. — Сын ваш, Михаил, он сейчас в Будово, у тетки Нюры… Болен он… Не знаю, уж чего там у него, а только тетка Нюра велела передать, чтоб завтра приезжали бы за ним, потому что сам он неходячий. А про болезнь она ничего не сказала. Сказала только, что его сегодня днем привезли на поезде из Москвы… Вот, значит, какое дело… Что касается гвоздей, так я достал двухвершковые с четвертью, значит, и скобы железные тоже. — Помолчал немного, добавил: — Ну, про это я вам завтра полный отчет составлю. Так что, до завтра, дядь Миш. Пойду я.

— Ну да… ну да… иди… А ты, значит, Мишку самолично не видамши…

— Не видал, дядь Миш. А тетку Нюру я у продмага встретил: селедку она там покупала, — отвечал Петр, уже сходя с крыльца. — И уже от калитки: — А дядьку Парамона я на товарняк пристроил… Там телят в область, на мясокомбинат стал быть, повезли спировские мужики, так я к ним. Они доглядят, если что.

Всего-то два дня назад ехал Михаил Васильевич по этой дороге от Спирово в свою деревню, вез нового агронома, солнце светило по-весеннему, небо было чисто и прозрачно, как новенькое стекло, да и вечер вчерашний, тихий и морозный, не сулил никаких перемен, а сегодня, едва Михаил Васильевич спозаранку покинул избу и отправился на колхозную конюшню запрягать как бы закрепленную за председателем колхоза кобылу Шурку, уже сыпал снег, пока еще лениво и без ветра, а к полудню потеплело, запуржило вовсю, снег повалил густо, залепляя лицо. Дорогу замело по щиколотку, сани превратились в снежный ком, так что лежащего на сене Мишку, укрытого тулупом, уж и видно не было, на полозья налипло столько, что сани стали как бы вдвое шире.

Шурка тянула изо всех сил, но вскоре после переезда через Тверцу встала, опустила голову, фыркая и поводя взопревшими боками. Михаил Васильевич вывалился из саней, отряхнулся и начал сбивать снег с полозьев где ногами, где колом, выгребать из саней руками.

— Сынок, как ты там? — спрашивал он у Михаила, и слышал в ответ из-под тулупа совсем не Мишкин голос, каким он его помнил с прошлого года, а что-то жалкое, дребезжащее, старческое:

— Ничего, батя, нормально.

— Да уж чего тут нормального-то, — ворчал Михаил Васильевич, больше для себя, чем для сына, и подавлял горестный вздох.

Как рассказала сестра Нюра, а ей — привезший Михаила в поезде санитар, сын его в прошлом году, в октябре, сделал попытку повеситься, но его успели вытащить из петли, положили в больницу, в январе этого года выписали, а он, вернувшись домой, выстрелил себе в грудь из револьвера. Пуля прошла рядом с сердцем, опять его подлечили малость и по его просьбе отправили на родину, потому что в Москве, без присмотра и ухода, оставлять было никак нельзя.

Все это Нюра рассказывала брату, уведя его в соседнюю комнату, горестно покачивая головой и утирая концом косынки то и дело выступающие на глаза слезы.

Сам Михаил почти ничего не говорил, на все расспросы отца отвечал односложно, показывая, что говорить ему совсем неохота, и Михаил Васильевич не стал ему докучать: сын действительно выглядел плохо, был слаб и уже как бы отрешен от всего земного и суетного.