Сам Михаил почти ничего не говорил, на все расспросы отца отвечал односложно, показывая, что говорить ему совсем неохота, и Михаил Васильевич не стал ему докучать: сын действительно выглядел плохо, был слаб и уже как бы отрешен от всего земного и суетного.

"Не жилец", — с горечью думал Михаил Васильевич, поглядывая на осунувшееся серое лицо сына с резко выступающими костями черепа, едва прикрытыми редким пушистым волосом, и с тоскою представлял, как встретит эту весть жена. Она и вчера-то, хотя он всячески старался скрыть правду, при одном известии, что сын самостоятельно не способен добраться до родительского дома, прижала ко рту пальцы рук, сдерживая рвущийся наружу крик, да так и просидела бог весть сколько времени, будто окаменев. Видать, материнское сердце чуяло нечто ужасное, чего не допускал в своих рассуждениях Михаил Васильевич.

И вот что удивительно: Мишка — он ведь как отрезанный ломоть: уехал в Москву и пропал, писал домой редко, приезжал всего дважды: сперва с молодой женой, — и не женой даже, а так, черте что: не венчаны, не расписаны, — очень всем не понравившейся своим городским гонором и едва скрываемой брезгливостью ко всему деревенскому, потом приехал сам, однако без сына, оставив его на племянницу Маню, подрядившуюся к ним в няньки, а уж с тех пор, как внук живет с Михаилом Васильевичем, Мишка не приезжал в родную деревню ни разу, так что о нем старались не вспоминать, и он стал забываться, как бы растворяясь в прошлом…

Между тем сын Мишкин уже деда стал звать тятькой, будто живого отца и на свете не существует. Но вот пришла дурная весть — и все вспомнилось: и как он, Мишка, первенец, появился на свет, каким был тихим и неприметным, как мало доставлял родителям хлопот, как мало на него обращали внимания, а все больше на других, горластых и непоседливых, — и на сердце легла такая тяжесть, что лучше бы сам лежал сейчас под тулупом на его месте… уж сам бы как-нибудь выпутался.

Потом мысли Михаила Васильевича перекинулись на другое, на извечное, крестьянское, и на свое, председательское. Михаил Васильевич шагал рядом с санями, загребая сапогами рыхлый снег, и думал, что сегодня последний срок вывоза семенного зерна, а Евстрат Дугин все еще не вернулся из области, и не вышло бы хуже от его правдоискательства для него самого и для колхоза.

Если сегодня не вернется, завтра придется везти зерно — никуда не денешься, и как хорошо, что еще по осени нескольким верным колхозникам выдали на сохранность с полсотни мешков отборного зерна, будто сердце чуяло, что непременно выкинут власти к весне еще какой-нибудь фортель. Так оно и вышло. Слава богу, пока никому об этом зерне не проболтались, и Евстрат Дугин о нем тоже не знает, а когда придет пора, зерно это можно будет выдать как добровольное пожертвование радетельных и бережливых колхозников. По бумагам-то комар носу не подточит, Петька в этом деле тоже руку набил и держит одну с председателем линию. Хотя и комсомолец.

Шурка, всхрапывая и оседая на задние ноги, начала спускаться к Осуге; почуяв близкий лед и воду, тоненько заржала и повернула голову к хозяину, и Михаил Васильевич крепче натянул вожжи, успокаивая кобылу ласковым голосом.

Глава 7

Евстрат Парамонович Дугин вышел из здания обкома партии и, опершись на костыль, в растерянности огляделся по сторонам, не зная, куда теперь податься. Секретаря обкома, как на зло, в городе не оказалось: уехал намедни в Москву, а Дугин мог рассчитывать исключительно на него, потому что воевали на юге Украины вплоть до Перекопа в одном и том же полку, только Дугин — помощником командира роты, а нынешний секретарь — комиссаром полка.

В ту пору они виделись часто, однажды даже в атаку на пулеметы белых шли рядом впереди красноармейских цепей, а такое не забывается, и хотя Дугин после демобилизации по ранению ни разу не встречался со своим бывшим комиссаром, однако был уверен, что тот отнесся бы к нему по-братски, выслушал бы и принял меры по всей большевистской совести и правде.