Василий смотрел на нее не мигая, смотрел молча, напряженно, как смотрят глухонемые, пытаясь привлечь к себе внимание. Но больше взгляд его походил на взгляд человека, который вот-вот должен помереть. Так смотрел на нее третьего дня еще не шибко старый рабочий с Адмиралтейских верфей, Евграф Дормидонтыч, который лежал на соседней койке, смотрел так же пристально и неподвижно, потом вздохнул и обмяк, а глаза его остановились и остекленели.

Мария, под напряженным взглядом Василия, попятилась и выскользнула из палаты. Прижав полотенце к губам, чтобы не закричать, она кинулась к сестринскому посту, и дежурная медсестра по одному ее виду поняла, что случилось что-то ужасное, вызвала доктора, и все они поспешили к Василию.

Однако Мария войти в палату не смогла, она почти лишилась чувств у самой двери и тихо опустилась на пол, уткнувшись лицом в полотенце, остро пахнущее потом, замерла жалким комочком, почти не дыша. Ей казалось, что и сама она вот-вот умрет от горя и тоски.

Вышел из палаты доктор, совсем еще молодой, разве что на пять-шесть лет старше самой Марии, но уже грузный и самоуверенный. Он присел рядом с ней на корточки, взял ее руку, пощупал пульс, потом поднял ее голову мягкими теплыми ладонями, заглянул в испуганные глаза, произнес с беспечной улыбкой на широком, полном лице:

— Жив твой Василий, жив. Более того, голубушка моя: кризис, можно смело сказать, миновал, теперь жених твой пойдет на поправку. Так что напрасно ты испугалась и нас напугала тоже. А сейчас он спит — впервые с начала болезни. И это хорошо. Теперь ему есть да спать надо, глядишь, через пару недель вставать начнет. Так что радуйся, Машенька: труды твои даром не пропали.

Помог Марии встать на ноги, довел до Васильевой койки, чтобы она сама убедилась в правдивости его слов.

Точно, Василий спал, дыхание его было ровным, худое лицо спокойным и будто даже порозовевшим. Мария смотрела на него, постепенно узнавая в этом лице лицо другого Василия, уверенного в себе, живущего своей, непонятной для Марии, жизнью, в которой ей до сих пор не находилось места. И Марии стало страшно: выздоровление Василия могло вернуть все на старое, и она, уткнувшись лицом в широкую и мягкую грудь доктора, забилась в беззвучных рыданиях.

В сестринской Марию отпоили валерьянкой и уложили спать. Но за ночь она несколько раз вставала, тихонько скользя по крашеным половицам домашними тапочками, пробиралась в знакомую палату и при слабом свете ночника вглядывалась в лицо спящего Василия. Ее пугало, что скоро она ему не будет нужна, потом все узнают, что она ему вовсе даже и не невеста, а не поймешь кто. И что же ей тогда делать? Как жить?

"Господи! Господи! — просила Мария. — Сделай так, чтобы он меня полюбил тоже. Ведь ты все можешь, миленький Господи, тебе это ничего не стоит, а для меня он единственный, другого мне не надо".

Тем же вечером, отработав дневную смену на сборке электрических лампочек, Мария уговорила Зинаиду пойти вместе с ней в больницу: она боялась оказаться с глазу на глаз с Василием, она не знала, что скажет ему, как объяснит свое появление в его палате, не говоря уже об остальном.

Но прежде чем идти в больницу, девушки забежали в общежитие, и Мария одела на себя самое лучшее платье, уложила с помощью Зинаиды коротко остриженные волосы двумя волнами на левую сторону, надела кокетливую шляпку из рисовой соломки, с букетиком искусственных фиалок и спадающей на лицо шелковой сеткой.

Увы, все приготовления Марии оказались напрасными: Василий спал и, как рассказала дежурившая медсестра, просыпался за день лишь два раза, да и то не совсем, а как бы на полглаза, зато проглотил несколько ложек куриного бульона, а то ведь все время до этого держался на искусственном питании через резиновую трубку да внутривенном вливании глюкозы и витаминов.

Девушки посидели возле койки Василия с полчаса, но тут пришел заведующий терапевтическим отделением Николай Николаевич, доктор уже в летах, лысый, но с бородкой и при усах, которого Мария побаивалась, и решительно выпроводил обеих девушек из палаты.