И выплыла из палаты.

Василий почувствовал усталость и закрыл глаза. Значит, он в больнице, а не в общежитии… Раскрытое окно… Солнечные блики… А тогда шел снег, дул сильный ветер, внизу чернела вода… Существовала какая-то связь между тем временем и этим, но не хотелось ни о чем думать, тем более напрягаться в поисках этой таинственной связи.

Кто-то шумно вошел в палату, воробьи тотчас исчезли с подоконника, их чириканье переместилось куда-то вверх. Василий почувствовал колебание пола под ногами вошедшего, открыл глаза и увидел большого и несколько мешковатого человека в белом халате и белой шапочке. Человек улыбнулся ему широким лицом, добродушием и самоуверенностью светились его светло-карие глаза.

— Нуте-с, молодой человек, изволили проснуться? Как себя чувствуете? Нигде ничего не болит? Нет? А здесь? Тоже нет? Прекрасно! Превосходно! Значит, будете жить сто лет! — говорил этот радостный человек, щупая Василия то там, то здесь, прикладывая к груди трубку, считая пульс — и все это так, будто ничего приятнее в жизни делать ему до сих пор не приходилось.

— Теперь главное — питание и сон, — продолжал он, похлопав Василия по исхудалой руке. — Ну и лекарства, которые вам будут давать. Да, кстати: я твой лечащий врач, зовут меня Степаном Даниловичем, — отрекомендовался веселый человек с широким лицом, перейдя на ты. — Но, должен тебе сказать, врачеватель врачевателем, а без желания самого больного встать на ноги никакой врач тебе не поможет. Так-то вот, Василий-свет Гаврилович.

Поднялся и ушел.

Этот врач порядком утомил Василия. А ему сейчас хотелось только одного: чтобы его никто не трогал, не мешал ему слушать чириканье воробьев, крики ворон и галок, далекие гудки, треньканье трамваев, напоминающие нечто важное и полузабытое.

Однако едва закрылась за доктором дверь, пришла низенькая, кругленькая старушка и принялась кормить Василия манной кашей, а потом поить бульоном. При этом она, поднося ложку с кашей к Васильеву рту, приговаривала нараспев:

— Во-от та-ак-то во-от, вот и у-умница… Сколь дён-то не емши — вовсе отощал, радимай. А без яды-то какая ж могет быть жисть? Никакой жисти быть не могет. Даже какая ни есть животина это понимает и пропитание себе старается раздобыть иде ни случись…

Бульоном старушка поила Василия из чайничка с длинным носиком, бульон был в меру горячий, Василий чувствовал, как жидкость проваливается в его желудок, наполняя все его существо живительным теплом. А старушка продолжала увещевать Василия, будто он малое и несмышленое дитя, рассказывала что-то про его болезнь, про то, кто и как за ним ухаживал, но Василий слов не слышал, не понимал их значения, слова утомляли его, ему было достаточно звучания певучего голоса, под который он съел и выпил все, что ему дали, аж взопрел весь, и тут же уснул, будто провалившись во что-то мягкое и ласковое.

И снова ему что-то снилось, но на сей раз совсем не страшное. Почему-то среди прочего приснилась Мария Ершова, и будто бы старушка-нянечка подводит ее к Василию и говорит: "А Маня-то, невеста твоя, уж такая ладная да пригожая, что таких искать-поискать, а и за тремя морями-окиянами не сыщешь". Василию во сне было неловко перед Марией Ершовой за эти старушечьи слова, но он не знал, что возразить на это, и вдруг ни с того ни с сего признался:

— А у меня отец в тюрьме сидит, потому что против советской власти… — Сказал это и даже во сне покраснел от вранья, зная, что отец никогда не был против советской власти и что его уже давно нет в живых.

Тут же Василий увидел длинную ковровую дорожку и вдалеке стол, за столом человека, похожего на Моньку Гольдмана, но лысого, а в руках его собственную, Василия, зачетку и студенческий билет.