Но сперва он достал заветную тетрадку и с полчаса писал в нее мелким торопливым почерком о том, о чем думал последние дни, о чем говорил ему Ромка Кукишер, помянув в этих записях и самого Ромку, и многих других, с кем когда-то работал или сталкивался на комсомольской и партийной стезе, уверенный, что если с ним что-то случится непредвиденное, то дневник все объяснит и всех расставит по своим местам. Закончив писать, спрятал тетрадь в нижний ящик стола, хлебнул воды из-под крана, чтобы унять икоту, оделся, выскочил на улицу.

На улице обожгло морозом, сразу же потянуло в тепло. Но где это тепло? Идти было некуда. Сел в трамвай, покатил, разглядывая слабо освещенные фонарями дома, торопливых серых прохожих. Кто-то рядом кому-то сообщил, что сегодня на областном партактиве выступает Киров, выступление будут транслировать по радио.

Киров… Нет, дело не в нем, а в Мильде. Это она бросила сегодня утром: "Дурак!" Почему? Что она хотела этим сказать? Надо пойти к ней на работу, в Смольный, поговорить, вместе вернутся домой… будут пить чай… вспоминать такое тихое и милое прошлое… Она, может быть, права: он действительно дурак в том смысле, что слушает всякий вздор, который плетет ему Ромка Кукиш. А Ромку из партии выгоняли за клевету и сутяжничество, он чего только не выдумает… Да, надо пойти к Мильде, помириться с ней. В конце концов, Мильда так много для него сделала: с ее помощью он, выгоняемый из одних контор, ни раз и ни два устраивался в других, по ее ходатайству его восстановили в партии после того, как вычистили из нее в начале этого года за отказ идти на производство. Да и где он еще найдет себе такую красивую и умную жену? Такие на дороге не валяются… А она собирается с ним разводиться… Неужели правда?

Глава 21

Смольный стоит особняком, смотрит исподлобья, надвинув на полуслепые окна-глаза облупившуюся бело-желто-зеленую треуголку, ощерив белые клыки колонн, выставив с боков тяжелые каменные ботфорты прошлых эпох.

Николаев всегда подходил к Смольному с трепетом и страхом. Со стороны, из-за чугунной ограды, Смольный казался чудовищем, переваривающим в своей утробе судьбы людей, особенно если это люди маленькие, незначительные. Но вступив под своды этого здания и дотронувшись до тощих серых папок, в которых, несмотря на их неприглядный вид, заключено могущество партии коммунистов-большевиков, посновав по этажам, где все дышит стариной, где все еще слышны шелест и шорох кринолинов, затухающие в глубинах коридоров испуганные девичьи голоса княжон, баронесс, графинь и прочих дворянок, — только окунувшись в эту атмосферу, начинаешь ощущать себя частью старого здания, сокрытой в нем мощи, простирающейся на безбрежные просторы земли со всем, что на ней растет и двигается.

В Смольный можно пройти, предъявив дежурному милиционеру лишь партбилет. Никаких спецпропусков не требуется.

Николаев поднялся на второй этаж, дернул за ручку кабинета, на котором красовалась медная табличка с инициалами и фамилией его жены. Дверь была закрыта.

Проходивший мимо сотрудник, узнавший Николаева, сказал, что товарищ Драуле уехала на партактив во дворец имени товарища Урицкого.

Николаев потоптался возле кабинета, еще на что-то надеясь, пошел слоняться по коридорам и этажам.

Когда-то он работал здесь в секторе учета партийных документов, ему был знаком каждый закоулок. Знал он многих низовых работников Смольного. Может, в разговоре с кем-то из них всплывет какая-нибудь подробность… Нет-нет, не подробность, а… а выяснится, что Мильду с Кировым связывают лишь товарищеские, партийные отношения… Ведь если было бы другое, то вчера Киров так просто не выпустил бы Мильду из автомобиля, он бы каким-то образом… все-таки женщина, к которой… к которой должно быть соответствующее, так сказать, мужское отношение… А Киров, видать, просто подвез ее, потому что по пути.