— Туапсе, — сказал папа. И добавил: — Дальше все время будет море.

Теперь море не отпускало нас от себя, разве что на какое-то время скроется за горой или деревьями, и вот оно опять виднеется вдали или совсем близко: слегка буроватое у берега, затем полоса зеленая, а дальше, до самого горизонта, синяя. И над ним темные тучи.

Машина то ползет вверх — тогда натужно воет мотор, то катит вниз — тогда мотор совсем молчит, зато визжат тормоза и гремят друг о друга бочки с бензином, то петляет вокруг горы, испуганно бибикая, когда за поворотом ничего не видно. А оттуда, из-за поворота, иногда выползет другая машина, тоже бибикая, и они еле-еле минуют друг друга, чуть ли не касаясь бортами. И так все тянется и тянется: слева каменные кручи, заросшие уже зелеными кустами и деревьями, покрытыми белыми и розовыми цветами, справа обрыв, а дальше море.

Иногда среди деревьев проплывают мимо красивые белые дома; или вдруг появится небольшой поселок в тесном ущелье меж высокими холмами, под мостом бежит по камням мутная речушка, и вокруг домов все цветет розовым и белым, тянутся вверх высокие деревья, похожие на пирамидальные тополя, но без листьев, с ненастоящими иголками и круглыми шишками, и такие зеленые, что почти черные; иногда справа задымит паровоз и покатятся вагоны.

А мы все то вверх, то вниз. А как было бы хорошо поселиться в одном из этих белых домов, а еще лучше — в маленьком поселке в тесном ущелье, среди цветущих деревьев. Но поселки и белые дома один за другим остаются позади, а мы все едем и едем. Проехали Сочи, Мацесту, Хосту, Адлер.

И вот наконец приехали: не то деревня, не то село под названием Пиленково. Папа сказал, что это и есть Абхазия. Машина остановилась возле дома на высоких каменных сваях, в калитке мальчишка лет семи и девчонка лет девяти. Оба черноволосы, смуглы и босы, стоят, сунув палец в нос, таращатся на нас черными, как уголья, глазами. С ними женщина с такими же глазами, в длинной юбке, в кофте и чувяках на босу ногу.

Мама выбралась из кабинки вместе с Людмилкой, сказала:

— Здравствуйте.

Женщина тоже сказала:

— Здравствуйте, — но как-то чудно сказала, как говорил дядя Вано, как говорит дядя Тенгиз, шофер нашей машины.

Я спустился на землю самостоятельно, посмотрел под ноги: это даже и не земля, а мелкий камень. А вдали виднеются горы, и на них лежит снег. Здесь все цветет и зеленеет, а там — снег. Чудно!

Но я тоже сказал тете:

— Здравствуйте.

Мальчишка и девчонка прыснули со смеху и убежали, будто я сказал что-то смешное.

Нам отвели просторную комнату, в которой ничего не было, кроме стола и лавки. За этим столом мы ели, спали на полу. Еду мама готовила во дворе под раскидистой шелковицей, опутанной виноградными плетями. Шелковица цвела, цвел виноград, но все как-то невзрачно, как ива, но самая захудалая. Цвела и фурма, и тоже не шибко роскошными цветами. Оказалось, что это не овощ, а фрукт, и зовут этот фрукт не фурма, а хурма, а созреет он только в ноябре.

Через несколько дней мы пошли в школу. Школа здесь всего одна, в ней учатся вместе и мальчишки, и девчонки. В тот же день, когда я пришел в школу, там шел урок грузинского языка. И я, конечно, ничего не понял. А когда занятия в школе закончились, потому что наступили летние каникулы, мне по грузинскому языку поставили прочерк. Это был второй нерусский язык, которому меня пытались научить. Но так и не научили, потому что осенью мы переехали в Адлер. А в Адлер переехали потому, что нас в Абхазии не прописали, а папа, хотя и нашел здесь работу для себя: он строил в горах дома для горных абхазов, но ему приходилось прятаться от милиционеров, которые его искали, чтобы оштрафовать и выслать в Россию. И нас тоже, хотя мы и не прятались. Потому что мы русские. Папе и маме все это надоело, и папа сказал:

— А ну их всех к черту!

Мы снова сели на машину и приехали в Адлер.