Но, думай — не думай, а делать нечего — идти надо. Николаенко доложил о вызове командиру роты лейтенанту Красникову, вскочил на подножку «студебеккера», увозящего в город опорожненные котлы из-под каши, и, пока ехали, все думал, зачем его вызывают, потому что никакой особой вины за собой не чувствовал. Ну, написал, что очень недоволен тем, что попал в такой батальон, ну и что? За это от фронта не освободят, в тыл не пошлют. И, в конце концов, решил, что вызывать могут и не обязательно из-за какой-то вины, а по другому поводу, если иметь в виду, что старший брат его служит в НКВД и даже, может быть, в том же «Смерше». И Николаенко успокоился, и в знакомое здание комендатуры вошел смело и даже весело: пусть видят, что он ничего и никого не боится, потому что бояться ему нечего, он не преступник, а боевой офицер, и не тыловикам, которые не нюхали фронта, распоряжаться его судьбой.

Он доложил помощнику коменданта о прибытии, и тот, глянув в свою тетрадь, велел ему подняться на второй этаж, где располагался особый отдел, к старшему лейтенанту Дымову. При этом посмотрел на Николаенко как-то весьма подозрительно, так что у того снова по телу побежали мурашки, и на второй этаж он поднимался уже не таким гоголем, а порядочно обеспокоенным, если не перетрусившим. Он даже почувствовал, что и руки у него дрожат, и во рту пересохло.

— А, черт! — сказал Николаенко вполголоса и остановился между этажами, решив покурить и успокоиться.

«Если что они за мной и числят, хоть бы и письмо, — думал Николаенко, — так исключительно по недоразумению. Да и числят что-нибудь пустяковое. Иначе бы не вызывали, а взяли бы тепленьким… как взяли летом сорок второго капитана Пронченко, который, напившись, орал, что везде сидят предатели и дураки, только поэтому немец опять прет, хотя никакой внезапности нет и в помине».

Докурив папиросу, лейтенант Николаенко несколько раз, успокаивая себя, вдохнул поглубже воздух и резко выдохнул, поднялся на второй этаж и в конце коридора нашел дверь под номером 27, постучал, открыл и вошел в узкую длинную комнату, в которой у самого окна сидел за столом человек и смотрел на него, Николаенко, но о том, что он смотрел, можно было лишь догадываться, потому что лицо человека было в тени.

— Я — лейтенант Николаенко, — произнес Николаенко с вызовом. — Мне сказали, чтобы я прибыл к старшему лейтенанту Дымову… Это вы — Дымов?

— Проходи, лейтенант. Я и есть Дымов.

— Чего это я вам вдруг понадобился? — начал Николаенко, подходя к столу и чувствуя, как на него накатывает раздражение: какой-то старлей заставил его трястись на машине, в то время как его взвод уже спит и видит третьи сны, а он, лейтенант Николаенко, уставший не менее других, должен теперь выслушивать этого… этого… А на чем он отправится назад? Пешком?

— Садись, лейтенант, — не отвечая на вопрос, спокойно промолвил Дымов. — И не лезь в бутылку. Если тебя вызвали, значит, надо было. — И Дымов отвернул в сторону лампу, так что отчетливо высветились его высокий лоб с залысинами, два ордена на груди, несколько медалей и нашивки за ранение.

Николаенко сел, развернув ногой стул, но совету Дымова не внял:

— Ты что, старлей, думаешь, у меня других забот нету, как тащиться..? — решил он показать, что ничуть не боится этого особиста.

— Заткнись! — тем же спокойным тоном оборвал его Дымов, не дав закончить фразы. — Заткнись и слушай, что я тебе буду говорить. А рот откроешь, когда я тебе разрешу. — И с этими словами Дымов откинулся на спинку стула и с насмешкой посмотрел на присмиревшего Николаенко.