|
Он избегал, сколько мог, философии на Капри, полагая, что она уводит от конкретных дел, затемняет саму жизнь, хотя и с уважением относился к людям, преподававшим ему основы знания мира: к Луначарскому, Ленину и другим лидерам российской социал-демократии. Здесь, на природе, однообразно утомительные путешествия на двуколке, равномерный топот копыт, шуршание обрезиненных колес, мелькание деревьев, кустов, полян — все это наводило на мысли, сумбурные и не идущие к делу, и мысли эти он почему-то от себя не гнал, они текли как бы сами по себе, вне его сознания и воли.
Чаще всего это были мысли о себе самом, о том, почему его собственная жизнь сложилась именно так, а не иначе. Ермилову хотелось найти какое-то логическое объяснение своей жизни, должна же здесь быть какая-то закономерность, ибо случайности в его жизни играли роль второстепенную, если вообще что-то значили. А понять свою жизнь — это, как полагал Ермилов, означало прежде всего понимание тех процессов, участником которых он был и продолжал оставаться, но которые почему-то уже не зависели от него, продолжая между тем оказывать влияние на его судьбу. Тут поневоле ударишься в философию, и он таки в нее ударился, раздобывая, где только возможно, сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Он полагал, что если все идет так, как они предвидели и предсказывали, то, следовательно, он ничего не понимает в происходящем, не видит указанного предопределения. Или тут дело в другом: все идет совсем не так, как предвещали великие. Остается разобраться, где правда, а где кривда. Потому что он не может, не имеет права действовать слепо, он никогда — за исключением редких случаев — не был игрушкой в чужих руках, всегда вполне сознательно делал свое дело. И даже тогда, когда не совсем отчетливо понимал, зачем поступает так, а не иначе — в этом случае выручал классовый инстинкт, который его ни разу не подводил. Сейчас инстинкт молчал или, хуже того, начинал колобродить, проявлять строптивость. И Ермилов должен понять — почему? Чаще всего, начиная задумываться над жизнью, Ермилов вспоминал свое последнее пребывание в Москве, встречу с Горьким, встречу случайную, но на несколько лет определившую его судьбу. А ведь не состоись эта встреча, может, гнил бы он в какой-нибудь яме, наспех засыпанный землей, и ни одна собака не узнала бы, где он нашел свое успокоение. И еще. Было что-то, связанное с этой встречей, что-то неуловимо темное, но в конце концов могущее объяснить Ермилову, что же все-таки происходит с ним, со страной, с людьми, с революцией. Этот ответ таился в каких-то запутанных закоулках его сознания, сумбурные мысли Ермилова метались вокруг да около, натыкаясь на ответы, которые ни раз попадались ему в этих поисках, но, к сожалению, ничего не проясняли. Это походило на детскую игру в жмурки, когда ты пытаешься схватить ведущего, ориентируясь на звук колокольчика в его руках. Ты топчешься на месте с раскинутыми руками, куда-то двигаешься, натыкаешься на шкаф, диван, стол, роняешь стулья, а колокольчик уже звенит у тебя за спиной. Когда это повторяется много раз, ты начинаешь чувствовать свое бессилие, хочется сорвать с глаз повязку, смех окружающих все громче, твои движения все нелепее — это злит, выводит из себя. А Ермилов гоняется за колокольчиком уже лет восемь, звук его все слабее, часто пропадает совсем, будто ведущему надоела игра, и он… В том-то и дело, что нельзя понять, что же он, этот ведущий, делает, куда пропал колокольчик… повязка давит на глаза, и надо бы снять, да не получается. Да, уже восемь лет, как Ермилов прозябает в этой дыре. Восемь лет, подумать только!.. Но он до сих пор помнит осень двадцать первого до мельчайших подробностей, и снова, раз за разом, возвращается мысленно на пройденный им путь, но никак не может доискаться до истины, всегда что-то мешает, всегда тихий звон колокольчика уводит его в сторону…
Глава 15
Напоив лошадь, Ермилов снова выехал на дорогу. |
