Куропачий выводок с громким квохтаньем стремительно взмыл из кустов речной смородины и, протаранив густой подлесок, рассыпался среди кочек обширной мари. Егор от неожиданности ахнул, отпрянул назад и незло ругнулся. Поправив ремень двустволки, которая висела стволами вниз на правом плече, он решительно ступил на осклизлые камни мелководною речного переката. Крупные хариусы, сверкая чешуей, порскнули из-под ног во все стороны, попрятались в круговерти глубоких промоин, которыми изобиловало русло.

— Едрена корень! Сколько рыбы… — Егор присел на корточки, чтобы лучше видеть.

Дно реки шевелилось. Это не была игра бликов, отражений и полутеней, которые щедро сеяла на светлый донный галечник быстрая волна. Десятки, сотни рыбин с непостижимым упрямством продирались через мелководье, густо усеянное валунами, преодолевая сильное встречное течение. Их темные узкие спинки образовывали длинные жгуты, которые вились, постоянно меняя толщину, меж камней. Часто в какой-нибудь узости жгут вспухал, разрастался и взрывался радужными брызгами. И тогда выброшенные на камни хариусы устраивали танец с невероятными прыжками и кульбитами, стремясь снова очутиться в привычной для них животворной стихии.

Куда они направлялись, зачем? Что заставляло бурлить их холодную рыбью кровь в преддверии долгой и жестокой зимы? Инстинкт? Или мгновенное безумие (если предположить, что у рыб есть нечто наподобие ума), которое в наше время все чаще стало поражать существ бессловесных, соприкоснувшихся с неудержимым напором цивилизации?

Ошеломленный увиденным, Егор не замечал, что от брызг намокли брюки и в “болотках”, голенища которых были подвернуты, хлюпала вода.

— Дела-а… — почесал он затылок. — Сколько живу на Севере, такого видеть не приходилось. Чтобы хариус осенью, да в верховья… — И вздохнул с сожалением: — Сюда бы сеть. Мешков пять отборной рыбы за полчаса, ей-ей. Не меньше, — посмотрел на красные гребешки, которые обрамили круглые тучки у горизонта, и поспешил перебраться на противоположный берег. — Елки-моталки, гляделки выпялил… Теперь впору галопом. А рыбка, эх! Да-а…

Егор Зыкин собрался поохотиться на косолапого. Этим летом на Колыме их была прорва. С июня горела тайга в Якутии и Хабаровском крае, и, изгнанные из своих угодий всепожирающей стихией, медведи едва не стадами преодолевали горные перевалы и прочесывали в поисках пищи долины рек, богатые на ягоды и дичь.

Но в природе все отмерено и взвешено. Накормить досыта такую ораву даже богатейшие охотничьи угодья Колымы не могли. Напуганные нашествием хищников, поднялись на горные пастбища лоси, откочевали из тайги в тундру стада северных оленей-дикарей. В истоптанных медведями брусничниках и смородинниках не могли найти пропитания пернатые. Приветливая осенняя тайга оскудела, стала для зверья мачехой.

Оголодавшие медведи начали рыскать по поселкам. Кое-где забирались в кладовые, а то и домашнюю живность таскали. Притом беспрепятственно — охотиться на них было строго запрещено. По ночам редко кто отваживался выходить на улицу: неровен час, столкнешься с медведем — быть беде. Едва белая северная ночь сгущала тени, как умолкало терпеливое собачье племя. А это означало, что таежные хозяева вышли из зарослей в поселок на прокорм. Даже самые злые псы-волкодавы забивались от страха в такие узкие щели, что по утрам хозяевам приходилось вытаскивать их оттуда.

Егору это медвежье нашествие принесло большие неприятности.