|
Муж Ларисы жил где-то на “материке”. Григорий не расспрашивал о причинах развода, стеснялся. Она тоже избегала этой темы. Иногда Лариса получала от мужа письма, и тогда надолго замыкалась в себе, становилась задумчивой, а временами — раздражительной. В таких случаях Григорий, если был не в рейсе, пропадал до ночи в гараже — ревновал, мучился, изводил себя домыслами. Но проходил день-другой, и снова ее ласки возвращали ему то приподнятое, радужное настроение, которое пришло в новогоднюю ночь и которого он в своей жизни еще не испытывал.
Так прожили они в полном согласии два с половиной года. Григорий пытался узаконить их отношения, но Лариса только отшучивалась, говорила, что это сделать никогда не поздно и что брачное свидетельство — не залог семейного счастья. Весной нынешнего года она достала для дочери путевку в санаторий — девочка по-прежнему часто болела, и врачи посоветовали морской воздух и грязи. Григорий провожал их в аэропорт с тяжелым чувством… Письма от Ларисы приходили редко — торопливые, суховатые, сдержанные. А в сентябре Григория огорошила инспектор отдела кадров прииска, где Лариса работала бухгалтером, — она прислала заявление на расчет. Месяц Любченко ходил как потерянный. Лариса в письме объяснила причину своего решения — все из-за дочери, ей нужно длительное лечение и более мягкий климат, нежели на Колыме, Просила выслать денег— поиздержалась. Написала, что ждет его в следующем году, когда у Григория будет отпуск. Деньги он отправил телеграфным переводом, но жить в ее квартире, которую она забронировала на полгода, не стал, возвратился в общежитие — сердцем чувствовал, что пришел конец его, как оказалось, мимолетному счастью. И вот вчера очередное письмо: “Прости и пойми меня — у дочери должен быть отец. Родной отец… Я, одна я виновата…” “ЗИЛ” с прицепом вынырнул из-за крутого поворота совершенно неожиданно и на такой большой скорости, что его занесло. “Что ты делаешь, собачий сын!” — мысленно закричал Любченко водителю — в этом месте разминуться было невозможно. Сжавшись в комок, Григорий хотел переложить руль влево, чтобы подставить под удар, которого уже нельзя было избежать, борт, но в последний миг успел заметить в кабине “ЗИЛа” пассажиров — женщину с ребенком. И тогда, зажмурившись, он резко крутанул баранку вправо — туда, где густо синела тень крутого обрыва… — Он, божечки! Ой, мамочки! Вин, мабуть, помэр… — голосил над ухом высокий женский голос. — Живой… я… — Григорий посмотрел одним глазом на заплаканное женское лицо, которое склонилось над ним; веко второго глаза почему-то не открывалось. Кряхтя, он встал на ноги, морщась от боли в подреберье, и стал отряхивать с одежды снег. Его “КамАЗ” лежал колесами вверх. Кабина была смята так, словно по ней прошлись кузнечным молотом огромных размеров. “Все… Похоже, на металлолом…” — подумал почему-то совершенно безразлично. — Дяденька, дяденька, простите… — скулил рядом водитель “ЗИЛа”, щуплый веснущатый паренек с бледным лицом, одетый в еще добротный солдатский ватник — видно, недавно демобилизовался. — Какой я тебе… дяденька… — угрюмо сказал Григорий и глянул вверх. Над обрывом, широко открыв испуганные глазенки, стоял мальчик трех-четырех лет, закутанный в пуховый платок. Григорий попытался улыбнуться ему разбитыми в кровь губами, но получилась лишь болезненная гримаса. Он вздохнул тяжко и сказал водителю, пытаясь добавить в свой тихий голос побольше злости: — Что же ты… как по асфальту… пацан. Да еще и с пассажирами. Набить бы тебе… морду… Парень виновато потупился; женщина тихонько всхлипнула, достала носовой платок и принялась вытирать кровь с лица Любченко… Прыгунов был неумолим; — И не проси, Любченко, сам виноват. |
