|
Подгоняемая голодом, она на какое-то время оживлялась и валкой трусцой бежала за стадом; затем, опомнившись, круто сворачивала в сторону и, злобно пофыркивая, снова мрачно брела в густом подлеске, обходя стороной сохачьи лежки, стараясь уйти подальше от дразнящих запахов живой плоти, такой близкой и желанной и такой недосягаемой. Однажды, в молодости, росомахе привелось на собственной шкуре испытать мощное оружие сохатого — ветвистые лопасти рогов и стальной твердости копыта оставили на ее спине отметины, которые проглядывали беловатыми рубцами сквозь томно-коричневую о грязно-желтыми подпалинами на боках шерсть.
Беда, как это случается в кочевой жизни, пришла неожиданно и в самый неподходящий момент. Напарник охотника, с которым он белковал в этот сезон, отправился за провизией в поселок, где собирался пробыть не меньше недели, а сам охотник в его отсутствие решился поохотиться в дальнем распадке, где не бывал уже года два. Беличье гайно, шарообразный ком сухих веток и листьев, он заметил издалека, у входа в распадок, па высоченной лиственнице, которая каким-то чудом забралась на почти отвесные скалы речного прижима. Первая белка, трепыхаясь и подпрыгивая на уступчиках, свалилась к ногам охотника; вторая попыталась уйти вверх по склону, но застряла в глубокой расселине у подножия лиственницы. Неуемный охотничий азарт погнал его за белкой по щербатым камням прижима. И вдруг — хруст вывороченного уступа, отчаянный рывок в его сторону в надежде обрести утраченную опору, грохот камнепада, сильный удар, второй, резкая всепроникающая боль, от которой, казалась, расплавился мозг, — и мрак… Сознание возвращалось медленно, гулкими ударами пульса в висках. Он увидел себя как бы со стороны: большое сильное тело распласталось в сугробе, вокруг— взрыхленная каменным градом белизна, и только возле головы неестественно ярко алело кровавое пятно, словно кто-то плеснул на снег стакан брусничного сока. Боль исчезла, уступив место страху. Он лежал в оцепенении, стараясь подавить приступ отчаяния. Мысли потекли плавно и бесстрастно — нога, похоже, сломана, надежды на помощь никакой, ближайший охотничий домик на расстоянии четырехчасового лыжного перехода… Все, амба… Зло тряхнув головой, прогоняя минутную слабость, он принялся обследовать сломанную ногу. Унт снимать не стал: перелом, как он определил, закрытый: снимешь — потом не натянешь на распухшую ногу. Тогда точно — конец. С трудом добрался до своих широких охотничьих лыж, подбитых оленьим камусом, обрубил топориком загнутые концы. Привязал их к месту перелома тонкой бечевкой и, где неуклюже подрыгивая, где ползком, направился на поиски подходящих палок для костылей… Вечерело. Тусклое солнце спешило скатиться за голубые сопки; радужное кольцо, окружающее светило, отбрасывало длинные мерцающие тени, которые постепенно сгущались, уплотняясь в темно-серые с просинью сумерки. Грузно налегая всем телом на самодельные костыли, охотник ковылял по речному руслу. Снег прикрывал гулкую ледяную гладь тонким слежавшимся слоем, и идти было нетяжело; только изредка, натыкаясь больной ногой на незамеченный бугорок, он сбавлял ход от боли, которая застилала глаза пасму рыо и вышибала холодный пот. Он направлялся к зимнику, где ходили лесовозы. Это было верное решение, пожалуй, лучшее в его положении — до зимника, в общем-то, рукой подать. Но опытный таежник знал и другое — самый короткий путь к зимнику представлял собой полосу кочковатой мари, где и здоровому человеку впору запурхаться, не то, что ему, полукалеке. И все же он шел именно туда. Вера много повидавшего человека в собственные силы росла в нем с каждым шагом, приближавшим к цели. Мельком взглянув на оранжевый солнечный осколок, который выглянул через щербинку между сопками, охотник заторопился — нужно было засветло позаботиться о ночлеге. По колымским меркам, мороз был небольшой — градусов тридцать-тридцать пять. |
