|
Теперь Мэтт хватается за веревку, висящую на шее лошади, но он слишком слаб, и уже слишком поздно, да что он вообще может сделать? Мэтт — против кабилл- ушти… Паджет уже выглядит как-то неправдоподобно… он мало похож на человека, а скорее напоминает мясо. Я слышу, как кто-то жалобно зовет: «Кендрик…» Я шагаю вперед и, как только оказываюсь рядом с лошадью, плюю на пальцы левой руки и хватаюсь за гриву кабилл-ушти, на затылке, сразу за ушами. Правой рукой выхватив из кармана куртки красную ленту, я прижимаю ее к костям лошадиного носа. Лошадь дергается, но моя рука на ее черепе тверда. Я шепчу зверю на ухо, и тот отшатывается назад и топчет копытом тело Паджета, пытаясь подняться. Судьба Паджета меня совсем не волнует. Меня волнует только необходимость удержать две тысячи фунтов дикой плоти с помощью тонкого поводка; при том, что эта громадина уже искалечила двух мужчин, а я должен отвести ее подальше от остальных до того, как моя рука ослабеет. — Даже не думай отпускать эту лошадь! — говорит мне Мэтт, — Только не после всего этого! Отведи ее в конюшню! Нельзя, чтобы все оказалось впустую. Мне хочется сказать ему, что это водяная лошадь, а не какая-нибудь собака и что увести ее в глубь острова, прочь от ноябрьских соленых вод, — это не тот фокус, который я готов показать прямо сейчас. Но я не хочу кричать слишком громко и вообще лишний раз напоминать лошади, насколько я близко от нее. — Делай, что считаешь нужным, Кендрик! — вопит Брайан, наконец-то начавший что-то соображать. — Не вздумай ее отпускать! — ревет Мэтт. Если они все уйдут живыми — это уже станет победой. Если мне удастся просто отвести эту водяную лошадь подальше вдоль пляжа и отпустить ее в океан так, чтобы мы смогли убежать на безопасное расстояние, это уже будет что-то невероятное. Но я могу сделать куда больше, чем просто дать всем возможность уйти живыми, и все они это знают, и в первую очередь это знает Мэтт. Но я шепчу в ухо лошади, как шепчет море, и делаю шаг назад, от прыгающего света фонаря. Один шаг от них всех, один шаг к океану. Мои носки становятся мокрыми от воды, попавшей в ботинки. Серая лошадь дрожит под моими руками. Я оглядываюсь на Мэтта — и отпускаю водяную лошадь. Глава пятая Пак Мне кажется, будто я не сплю, но это не так, потому что утром мои глаза слипаются, а одеяло выглядит так, будто в нем рылись кроты. Небо за окном синее, уже почти день, и я решаю, что неважно, который час, раз я проснулась. Я слишком долго стою, дрожа, в своей ночной сорочке — той, что с кружевными бретельками, немножко колючими, но которую я все равно люблю, ведь ее сшила мама, — стою, таращась на содержимое комода и пытаясь решить, что именно мне надеть на пляж. Я не знаю, замерзну ли после того, как проедусь верхом, и я не уверена, хочется ли мне появиться там одетой как девушка, хотя, возможно, там будет Джозеф Берингер, и он, возможно, будет смотреть на меня как… ну… Но больше всего я стараюсь не думать о чем-нибудь вроде: «Ты запомнишь этот день на всю оставшуюся жизнь!» В конце концов я просто надеваю то, что и всегда: коричневые просторные брюки, которые нигде ничего не натрут, и толстый темно-зеленый свитер, который мама связала для себя. Мне нравится думать, что мама его носила; от этого свитер обзаводится историей. Я смотрю в по крытое пятнами зеркало и корчу рожу веснушчатому отражению, брови которого сведены над голубыми глазами. Я выгляжу растрепанной и злой. Поразмыслив, я связываю часть волос в пучок над самым лбом, пытаясь выглядеть кем-то другим, а не собой. Наверное, кому-то станет смешно, когда я появлюсь на пляже. Впрочем, ничто мне не поможет. У меня слишком много веснушек. Я снова расчесываю волосы и стягиваю их в обычный хвост. В кухне я нахожу уже проснувшегося Финна, он стоит у раковины. |
