- Закуги.

- Не хочу.

- Это пгойдет.

- Не по себе как-то.

- Стгашно?

- Не по себе, говорю.

- Я знаю - бывает. В пегвый газ это всегда.

- А разве будет "второй раз"?

- Зависит от тебя.

- Не понимаю.

- После поймешь.

- Когда?

- На том бегегу.

- Что мы там будем делать: чужие все?

- Деньги, дгуг мой, лучший паспогт и лучший язык. Пока ты со мной - ничего не бойся.

Если я не совсем пьян, то в голосе Альберта Ивановича я уже не слышу резких, требовательных ноток, скорее, наоборот - убеждающие и даже просительные. Я смелею:

- И зачем только я вам, Альберт Иваныч?

Папиросный глазок яростно вспыхивает, но тут же угасает:

- Тебе не понять, бгат... Но вкгатце это пгимегно выглядит так: стагому пигату хочется иметь на чужбине кусок живой годины, с котогой хоть немного свыкся... В общем, лигика, но будут и дела...

Вот где наступает перелом в наших отношениях. Если бы знал старый волк, какую ошибку он совершил. Пока я чувствовал себя на привязи его взгляда, он мог быть спокоен: у меня не хватило бы духу восстать. А теперь, когда минутная слабость подставила ему в темноте ножку, Альберт Иванович, всесильный Альберт Иванович и сам не заметил, как очутился на лопатках.

Но я не спешу. Я выжидаю. Я слушаю. Слушать - достоинство мудрых. Кажется, так учит Альберт Иванович.

Я слышу легкие шаги. Вот кто-то осторожно открывает дверь, очистив от темноты кусок беззвездного неба. Темень начинает шептать Валькиным голосом:

- Сандро сказал: можно.

- Тише, дуга! И пгикгой двегь.

Я чувствую, как с минуты на минуту трезвею. Я знаю, знаю определенно, что Валька сейчас, притаясь в темноте, смотрит не в мою сторону, а на багровый глазок папиросы, смотрит, как смотрела тогда на меня - по-собачьи преданными блестящими глазами, и оттого сердце во мне набухает злостью, словно вата гремучей смесью.

Огонек, в последний раз побагровев, веером рассыпает по столу крошки искр:

- С Богом.

Мы с Валькой взваливаем на себя груз. Если верить Альберту Ивановичу последний. Сам Альберт Иванович идет налегке: для страховки. Это тоже, если ему верить. Так мы и выходим гуськом в душную августовскую ночь. Впереди Альберт Иванович, за ним - Валька, за Валькой - я. Я еще ничего не решил, но уже твердо знаю, что за эти вот горы, темными громадами вставшие, кажется, прямо у глаз, я не пойду. Мне там нечего делать. Да, нечего. На тропинке перед нами неожиданно вырастает силуэт Сандро. Грузин предупреждает:

- Прошли. Теперь надо ждать через полчаса. Успеете, батоно*.

* Батоно - господин (груз.).

И тает, будто его вовсе и не было. Мы двигаемся дальше. Ровно, без всплесков, урчит ночная речка. Осклизлые камни, будто намыленные, уходят из-под ног. Мы двигаемся, не переставляя, а, по совету Альберта Ивановича, как на лыжах, передвигая ноги, но шума от этого не меньше, только идти труднее. Вода завихряется вокруг лодыжек, и, кажется, она не просто бурлит, а прямо-таки грохочет на всю округу. Когда ступня моя нащупывает наконец первый сухой камень, я слышу впереди себя голос Альберта Ивановича:

- Слава Богу, прошли.

Я не верю своим ушам: он уже не картавит.

Он говорит мне:

- Иди вперед, я - нагоню.

Я молча иду в ночь. Но, отойдя шагов на десять, я останавливаюсь. Мозг чуток, как незажившая рана. Что-то тяжелое плюхается на прибрежную гальку. Я определяю: заплечный мешок. Потом оттуда же доносится короткий металлический стук. Ясно: Альберт Иванович взводит курок. И сразу же:

- Иди назад.