|
Да все без толку. Настроение Генриха менялось, как погода осенью, – то проглянет солнце, то подует холодный ветер и затянет небо тучами. Маша никак не могла приноровиться, угадать, с каким настроением проснется муж, какой взять тон беседы за столом, чтобы он не пришел в необъяснимое раздражение из-за пустяка. Впрочем, порой он бывал таким нежным, внимательным, точно совсем иной человек. Тогда, до свадьбы и сразу после, она даже начала испытывать к Генриху некое подобие нежности, возможно, она могла бы перерасти в более горячее чувство, если бы не возрождение любви к Михаилу. Раньше, когда она вглядывалась в лицо Генриха, то порой находила его прекрасным, необычайно вдохновенным. А та страсть, которую Маша вдруг начала испытывать к мужу? Теперь ей было стыдно и неловко вспоминать о своих переживаниях и телесном томлении. Куда все ушло, почему ей кажется, что тогда она была точно во сне?
Кто переменился: Генрих или она? Но с чего бы? Почему Аглая Францевна, казавшаяся ранее воплощением заботы, доброты и красоты, теперь напоминает ей страшную злую птицу. Эта птица настороженно и зорко следит за каждым словом, каждым шагом невестки, точно боится чего-то. Или весь мир вокруг изменился? Он стал темным, пыльным, зловещим. Уродливые фамильные портреты с выморочными физиономиями далеких предков. Безобразная тяжелая мебель, темные углы, в которых притаилась опасность. Глубокий глухой подвал, наполненный ужасными фантазиями и живыми белыми хвостатыми тварями, где так любит проводить дни муж. А ведь Маша уже испытывала такие ощущения по возвращении из свадебного путешествия, и вот теперь они одолевают ее вновь, с новой силой. Как она будет жить тут? Но ведь придется, ведь теперь это – ее семья, ее дом. Надо пытаться понять, привыкнуть, приспособиться. Что ж, они обманули ее, но не со зла. Ведь Генрих так ее любит, вот единственное оправдание для лжи, в которую была втянута и мать. Любовь оправдывает низкие проступки. Впрочем, это звучит не совсем убедительно, но ничего не поделаешь! Баронесса очень добра к ней. Повсюду Маша видит знаки внимания к себе, и это невольно трогает ее сердце. «Мария Ильинична не любит жирного супу, подайте бульону». «Мари не выносит темноты и сумерек, извольте зажечь везде лампы!» «Мари, душенька, здесь предлагают платья и шляпы, не прикажешь отправить в Париж заказ?» «Машенька, детка, я знаю, как вы скучаете по маменьке, нынче я посылаю человека на почту, можете отправить с ним письмо». Маша не могла пожаловаться на обращение, но ей действительно было плохо, хоть она и не понимала отчего. Иногда к ней возвращались прежние страхи, необъяснимые видения, и это повергало ее в ужас, так как она предполагала развитие некоего душевного недуга. Иногда ей казалось, что она может положиться на свою горничную Кайсу. Что-то в этой замкнутой и молчаливой женщине внушало Маше доверие. Правда, за все это время Кайса не обменялась с молодой хозяйкой и сотней слов. Маше было жаль горничную, ведь у той несколько лет назад умер ребенок. Младенца унес в могилу непрекращающийся понос, вызванный какой-то инфекцией. Тогда не помогли даже чудодейственные лекарства баронессы. Каждый день Кайса бесшумно появлялась в комнатах Маши, помогала ей одеваться, наводила порядок, никогда не досаждала разговорами или жалобами. Но порой Маша ловила на себе внимательный, изучающий и даже, как ей показалось, сочувствующий взгляд. За окном уже стояли ранние зимние сумерки. Маша брела к себе в комнату, неся лампу с прикрученным фитилем. Огонь едва разгонял мрак широкого коридора. Неожиданно в его слабых отблесках молодая женщина увидела перед собой какую-то тень, которая по мере приближения стремительно росла. Маша остановилась. Что это могло быть? Там, за углом, кто-то стоял или, может быть, что-то стояло. И оно явно было очень больших размеров. Маша пошевелилась, дрогнула и тень. И тут она с ужасом увидела, как на круглой голове неведомого существа зашевелились огромные острые уши. |
