Это очень легко доказать. Нужно только подробно, внимательно, с полным уважением к читателю рассмотреть один за другим те недуги, от которых нам предлагают спасать наш язык.

К такому рассмотрению мы и приступаем теперь.

Глава третья

«Иноплеменные слова»

Первым и чуть ли не важнейшим недугом современного русского языка в настоящее время считают его тяготение к иностранным словам.

По общераспространенному мнению, здесь-то и заключается главная беда нашей речи. С этим я не могу согласиться.

Правда, эти слова вызывают досадное чувство, когда ими пользуются зря, бестолково, не имея для этого никаких оснований.

И да будет благословен Ломоносов, благодаря которому иностранная перпендикула сделалась маятником, из абриса стал чертеж, из оксигениума — кислород, из гидрогениума — водород, солюция превратилась в раствор, а бергверк превратился в рудник.

И конечно, это превосходно, что такое обрусение слов происходит и в наши дни, что

аэроплан заменился у нас самолетом, геликоптер— вертолетом,

думпкар — самосвалом,

голкипер — вратарем,

шофер — водителем (правда, еще не везде).

И конечно, я с полным сочувствием отношусь к протесту писателя Бориса Тимофеева против слова субпродукты, которые при ближайшем исследовании оказались русской требухой.

И как не радоваться, что немецкое фриштикать, некогда столь популярное в обиходе столичных (да и провинциальных) чиновников, всюду заменилось русским завтракать и ушло б из нашей памяти совсем, если бы не сбереглось в «Ревизоре», а также в «Скверном анекдоте» Достоевского:

«А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки!» («Ревизор»).

«Петербургский русский никогда не употребит слово „завтрак“, а всегда говорит: фрыштик, особенно напирая на звук „фры“» («Скверный анекдот»).

Точно так же не могу я не радоваться, что французская индижестия, означавшая несварение желудка, сохранилась теперь только в юмористическом куплете Некрасова:

да на некоторых страницах Белинского. Например:

«Ну, за это надо извинить высшее общество: оно несомненно деликатно и боится индижестии».

И кто не разделит негодования Горького по поводу сплошной иностранщины, какой до недавнего времени часто щеголяли иные ораторы, как, например, «тенденция к аполитизации дискуссии», которая в переводе на русский язык означает простейшую вещь: «намерение устранить из наших споров политику».

Маяковский еще в 1923 году выступал против засорения крестьянских газет такими словами, как апогей и фиаско. В своем стихотворении «О „фиасках“, „апогеях“ и других неведомых вещах» он рассказывает, что крестьяне деревни Акуловки, прочтя в газете фразу: «Пуанкаре терпит фиаско», решили, что Фиаско — важный американец, недаром даже французский президент его «терпит»:

А насчет апогея красноармейцы подумали, что это название немецкой деревни. Стали искать на географической карте:

Но значит ли это, что иноязычные слова, иноязычные термины, вошедшие в русскую речь, всегда, во всех случаях плохи? Что и апогей и фиаско, раз они непонятны в деревне Акуловке, должны быть изгнаны из наших книг и статей навсегда? А вместе с ними неисчислимое множество иноязычных оборотов и слов, которые давно уже усвоены нашими предками?

Имеем ли мы право решать этот вопрос по-шишковски, сплеча: к черту всякую иностранщину, какова б она ни была, и да здравствует химически чистый, беспримесный славяно-русский язык, свободный от латинизмов, галлицизмов, англицизмов и прочих кощунственных измов?

Такая шишковщина, думается мне, просто немыслима, потому что, чуть только мы вступим на эту дорогу, нам придется выбросить за борт такие слова, унаследованные русской культурой от Древнего Рима и Греции, как республика, диктатура, амнистия, милиция, герой, реформа, пропаганда, космос, атом, грамматика, механика, тетрадь, фонарь, лаборатория, формула, доктор, экзамен и т.