Мы только что видели, как коварно подвел здравый смысл ревнителей чистоты языка, забывших, что формирование речи определяется не только законами логики, но и требованиями музыкальности, красоты и художественности.

Есть и еще одно очень важное требование, с которым не желают считаться пуристы. О нем — в следующей главе.

Глава десятая

О пользе невнимания и забвения

Беседуют две женщины. Одна говорит:

— Это прямо-таки ошеломило меня... Ведь я обожаю собак...

Я прохожу мимо и думаю: «До чего это хорошо, что, употребляя слова в разговоре, мы не вспоминаем об их первоначальном значении!»

Слово ошеломить происходит от слова шелом, а шелом (или шлем) — это железная каска, которую древние и средневековые воины носили в бою, оберегая свои черепа от вражьих дубин и мечей. Враги налетали на них и били что есть силы по шелому, чтобы ошеломленные воины валились с седла на землю.

Женщина, сказавшая, что известие о смерти любимой собаки ошеломило ее, конечно, не представляла себе в ту минуту ни старинных сражений, ни коней, ни кольчуг, ни шеломов: все живые, конкретные образы, связанные со словом ошеломить, уже выветрились из этого слова в течение многих веков. Оно утратило смысл военного термина и полностью отрешилось от тех обстоятельств, которые породили его. Образ давно потух, а самое слово осталось и не утратило своей выразительности.

Та же участь постигла другое словцо — обожать («ведь я обожаю собак»). Оно произошло от слова бог и первоначально имело единственный смысл: сделать из кого-нибудь свое божество, чтить кого-нибудь как бога, благоговейно и молитвенно преклоняться перед кем-нибудь. Вряд ли женщина, сказавшая, что она обожает собак, намеревалась уведомить свою собеседницу, что всякие болонки, бульдоги и мопсы представляются ей божествами, вызывающими у нее благоговейные чувства. Она потому и применила это слово к собакам, что его религиозно-мистический смысл уже очень давно позабылся. Опять-таки: образ потух, а слово осталось.

Потому и Сергей Михалков мог сказать в своей достопамятной басне:

Эта склонность народа — забывать первоначальные значения выражений и слов и пользоваться ими автоматически — наблюдается на каждом шагу.

Когда мы, например, говорим: «вся столица была взволнована таким-то событием», никто, конечно, не вспоминает при этом, что стольным городом в старину называли тот город, где находился стол или престол какого-нибудь Святослава, или Глеба, или Мстислава Владимировича. Теперь великокняжеских столов уже нет и в помине, а слово столица по-прежнему живет в языке, оторванное от своего старого корня и наполненное новым содержанием.

Точно так же, когда мы говорим, что столица была чем-то взволнована, мы едва ли представляем себе, что слово взволновать происходит от слова волна. Образ волны в этих случаях вообще не возникает перед нами.

Нечего и спрашивать о том, хорошо или плохо, что у нас в языке такое большое количество слов, первозданная образность которых потухла. Хорошо или плохо, что в живом разговоре мы употребляем такие слова, прежний смысл которых забыт нами раз навсегда? Полезно ли такое забвение? И нельзя ли без него обойтись?

Ответ может быть только один: такое забвение чрезвычайно полезно, и обойтись без него невозможно никак.

К сожалению, даже большим литераторам, для которых работа над словом — единственное дело их жизни, эта истина не представляется вполне очевидной.

Однажды один многоопытный и даровитый поэт, покойный Н. Н. Асеев, выступил с обширной статьей, где пылко восстал против того потухания образности, которое всегда сочетается с забвением исконных словесных корней. Он потребовал, чтобы писатели вернули словам их первоначальную образность; чтобы, вводя в свои произведения слово печаль, они помнили бы, что оно происходит от печи, а говоря, например, о кручине, держали бы в памяти, что слово кручина происходит от слова крутить.