Изменить размер шрифта - +
За грязными стеклами ему машет рука — скорей, скорей, здесь стоянка запрещена, — рука стучит в стекло, торопит Валентина Пундта; он наготове, он ни на секунду не выпустил из рук багаж, он уже обогнул машину, видит, что дверца открывается, спинка переднего сиденья приветливо и услужливо склоняется вперед, словно приглашая взгромоздить чемодан и портфель — осторожно, там бутылки! — на заднее сиденье, и тотчас отваливается обратно, в свое обычное положение, а Пундт втискивается в машину и захлопывает дверцу, не замечая, однако, что она защемила полу его длинного пальто.

— Доброе утро!

Рита Зюссфельд трогает с места. Ей нет надобности ни в зеркале заднего вида, ни в боковых зеркалах. Она трогает, вздохнув с удовлетворением, как всегда, когда ей удается доказать дорожному знаку, что он никому не нужен; пассажир, сидящий рядом, поворачивается к ней и кратко благодарит. Рита Зюссфельд поглядывает на «дворник» — единственный, хотя и усталый, но еще желающий работать.

— Двадцать минут кружу вокруг вокзала, все время в одном направлении, я давно уже знаю, что здесь не найти место для стоянки, а с кем надо в конце-то концов всегда встретишься, это неизбежно, вы хорошо сделали, что ждали у почтового ящика, раз мы договорились.

Рита Зюссфельд, как уже сказано, тронулась в путь. Она ведет свою маленькую машину мимо бензоколонки по улице с односторонним движением, зажав подрагивающую сигарету в накрашенных, но недокрашенных губах, — и это можно было заранее предсказать, равно как можно было предсказать слишком светлый тон губной помады и серые пятна на юбке и пальто, серые пятна от пепла, который она растирает, пожимая плечами, порой она смущенно улыбается, изображая огорчение, когда белесый скрюченный червь отламывается от сигареты и рассыпается по ее одежде. Как легко узнать Риту; все еще кажется, думает Валентин Пундт — он беззастенчиво выспрашивает ее своими взглядами, — да, все еще кажется, что она сию секунду откуда-то выскочила, бросилась, перепугано вскрикнув, с бутербродом в руке к гардеробу, все еще как, впрочем, во всем, беглый набросок автопортрета. Пальто нараспашку, прозрачный шарф завязан кое-как, эластичная лента, назначение которой придать ее пышным рыжеватым волосам, всей прическе строгость, сидит косо; позже, в отеле, директор Пундт, кроме того, обнаружит у Риты Зюссфельд только одну серьгу. Все у нее строго продумано, запланировано, приведено в действие, она приступает к исполнению своего замысла, но внезапно блеснет идея, или что-то отвлечет ее, или просто по зрелому раз мышлению пропадет охота, и ей не удается завершить начатое.

Дым кольцами подымается от подрагивающей сигаре ты, заволакивает гладкое веснушчатое лицо, по-детски выпуклый лоб, она щурится, одной рукой трет слезящиеся глаза, сейчас и вторая рука отпустит руль, но Валентину Пундту до этого и дела нет, и ничуть это его не тревожит, ибо почтенный педагог, только — только вышедший на пенсию директор гимназии, но собственному признанию, «водитель никакой».

Подготовился ли он и на этот раз со столь же потрясающей добросовестностью? Он подготовился подобающим образом. Привез ли он, кроме обусловленных текстов, и новые? Он — тяжелая рука педагога указывает на чемодан — запасся достаточным количеством текстов. А сушеными фруктами? Хватит ли у него сушеных фруктов, чтобы в критические минуты опять пустить по кругу кулек? У него их хватит.

Рита Зюссфельд улыбается и, улыбаясь, получает на всех перекрестках право преимущественного проезда, помогая себе иной раз усиленными и чересчур, пожалуй, темпераментными благодарными жестами, а знаки других водителей: эй, гляди, пальто защемило, эй, гляди, из дверцы торчит кусочек полы, эй, гляди, что-то там болтается, висит, подметая мостовую, — все эти знаки Рита Зюссфельд понимает совершенно превратно, усматривая в них выражение если не радости, то, во всяком случае, восхищения.

Быстрый переход