Мне было хорошо с Толей, хотя я прекрасно видела его самовлюбленность, хвастливость, ненадежность. Он мог часами говорить о том, какой он великий оперативник; показывал мне фотографии женщин, которых я знала по работе (следовательницы из милиции, судьи, адвокатессы), и рассказывал, что они были его любовницами. «Вот с этой, — говорил он, — мы вместе жили полгода, потом разошлись, но остались в добрых отношениях…»

 Меня это коробило; тем более что первым делом он выпросил у меня фотографию и положил ее туда же, где хранил и остальные; и я представляла себе ситуацию, когда он скажет другой женщине: «Знаешь Швецову из прокуратуры? Я с ней жил, ничего баба, только муж у нее слишком ревнивый, пришлось ее бросить…» Какое это имеет значение, думала я, для любовника, с которым я не собираюсь связывать свою судьбу, а любовник он — выдающийся. И кроме того, я надеялась, что мы еще долго будем с ним вместе.

 2

 На работу я еле собралась к девяти; какая-то роковая закономерность заключается в том, что мне всегда нужно на сборы ровно на десять минут больше, чем то время, которым я располагаю. Если у меня в запасе полчаса, значит, я полноценно подготовлюсь к работе не меньше чем за сорок минут, а если я встану за два часа до выхода, значит, у меня уйдет два часа десять минут. Но вот наконец мое отражение в зеркале не вызывает у меня отрицательных эмоций, ноги — в уличные туфли, сумка на плечо — и вперед. Как выражается мой ребенок, отставив попку перед зеркалом и водя по губам закрытым тюбиком помады: «Мамочка идет бороться с преступностью».

 И вот за поворотом родное здание прокуратуры, розовеющее сквозь густую листву скверика. Этот скверик у местных бомжей — любимая распивочная на пленэре, на сучьях деревьев висят заботливо пристроенные стаканы; но никаких беспокойств они нам не доставляют, ведут себя исключительно по-джентельменски, лишь запах от них резковат, если пройти в непосредственной близости. Как-то в день зарплаты я выходила из прокуратуры вместе с практикантом — плечистым малым, который трогательно за мной ухаживал и претендовал на то, чтобы считаться моим кавалером; нам пришлось пройти мимо бомжей, тихо сидящих в темноте под кустами, и я спросила, что бы он сделал, если бы вдруг на нас напали и потребовали денег. Он проникновенно ответил: «Я бы сказал тебе: Маша, отдай ты им эти деньги»".

 Лестница, длинный коридор и отсеки с тремя кабинетами в каждом, переделанными из школьных классов, поскольку наша прокуратура не исключение и, как почти все районные прокуратуры, занимает здание бывшей школы. Первого апреля инициативная группа не поленилась и, с помощью отвертки сняв с дверей кабинетов таблички, прикрутила их в другом отсеке. Пришедшие с обеда хозяева кабинетов зашли в отсек и уже приготовили ключи, но рука с ключом замерла на полдороге, когда взгляд упал на табличку, — «не мой кабинет»…

 Но сегодня не первое апреля, и кабинет мой, и табличка на дверях именно та: «Старший следователь Швецова М. С.», да и груда бумаг на столе — моя, и только моя, никто больше на нее не претендует. Как-то преподаватель Института усовершенствования, бывший следователь с огромным стажем, нам рассказывал об организации работы на месте происшествия: сначала там скапливается толпа начальников, их заместителей, оперуполномоченных, участковых, стажеров; раздаются указания, ставятся задачи, и толпа постепенно редеет, начальники едут руководить, заместители — рапортовать, оперуполномоченные — искать преступника, участковые — делать по-квартирный обход, а следователь приступает к составлению протокола осмотра места происшествия.