|
Поэтому не следовало нам портить себе путь еще до прибытия туда, ибо там могли понять, что можем мы пройти либо через Малаккский пролив , либо же через Зунд , – а оба эти пути очень легко можно было преградить нам. Покуда совещались мы об этом в кают компании, о том же спорил экипаж у мачты. И вышло, что большинство было за то, чтобы засолить несчастных голландцев вместе с сельдями: словом, экипаж был за то, чтобы побросать их всех в море. Квакер Виллиам, бедняга, был очень озабочен этим решением и пришел прямо ко мне, чтобы поговорить по этому поводу. – Послушай ка, – сказал Виллиам – что ты хочешь сделать с голландцами, находящимися у тебя на корабле? Ты, надеюсь, не собираешься отпустить их? – А разве, – ответил я, – Виллиам, вы советуете мне отпустить их? – Нет, – сказал Виллиам, – не могу сказать, чтобы умно тебе было отпускать их, то есть отпускать их на прежний путь, в Батавию, ибо тебе невыгодно, чтобы голландцы в Батавии знали, что ты в этих морях. – Так что же? – сказал я ему. – Я не вижу другого исхода, как только побросать их за борт. Вы знаете, Виллиам, что голландцы плавают, как рыбы. И все наши здесь держатся того же мнения, что и я. Говоря так, я мысленно уже решил не поступать так, но хотел услышать, что скажет Виллиам. Он серьезно отвечал: – Если бы даже все на корабле были того же мнения, я не поверил бы, что ты сам стоишь за это, ибо неоднократно был свидетелем того, как ты восставал против жестокостей. – Хорошо, Виллиам, – сказал я, – это правда. Но что же, в таком случае, поделать с ними? – Как? – сказал Виллиам, – неужели нельзя сделать ничего иного, как только убить их? Я убежден, что ты говоришь не серьезно. – Ну, понятно, Виллиам, – сказал я, – не серьезно. Но они не должны попасть ни на Яву, ни на Цейлон, – это бесспорно. – Но, – сказал Виллиам, – они не причинили тебе никакого вреда, ты забрал у них огромное богатство. За что же посмеешь ты обижать их? – Ну, Виллиам, – сказал я, – об этом толковать нечего. Посметь то посмею я всегда, если о том идет речь. Смею я, раз они могут причинить мне вред, – а это необходимейшая часть закона самосохранения. Но главное в том, что я не знаю, как поступить с ними, чтобы они не болтали. Покуда мы с Виллиамом совещались, несчастные голландцы были открыто приговорены к смерти, можно сказать, всем корабельным экипажем. И наши отнеслись столь горячо к этому делу, что устроили доподлинную бучу, а когда узнали, что Виллиам против их решения, то некоторые даже побожились, что голландцы должны умереть, а если Виллиам воспротивится, то и его утопят вместе с ними. Но я, раз решивши бороться против их жестокого суда, нашел, что теперь время вмешаться в дело: не то охота пролить кровь станет слишком уж сильна. Поэтому я позвал голландцев и заговорил с ними. В первую очередь я спросил, согласны ли они присоединиться к нам. Двое тут же пошли на это, но остальные четырнадцать отказались. – В таком случае, – сказал я, – куда же хотите вы отправиться? Они попросили свезти их на Цейлон. Я отвечал им, что не могу позволить им отправиться в какую нибудь голландскую факторию, и совершенно открыто изложил им причины этого; оспаривать справедливость их они не могли. Я сообщил им также о жестоком кровавом решении экипажа и о том, что решил, если удастся, спасти их. Поэтому я обещал или высадить их на берегу у английской фактории в Бенгальском заливе, или пересадить на какой нибудь встречный английский корабль. Но все это я могу сделать только после того, как пройду проливы Малаккский или Зундский, а никак не раньше; и тут я сказал им, что на обратном пути я согласен подвергнуться нападению голландских сил из Батавии, но не желаю, чтобы слухи о моем прибытии опередили меня и чтобы все купеческие корабли ускользнули из моих рук. |
