– Это для тебя он остывает, Джонсон. Не для меня.

– Да-да-да. Пошли.

– Я бы лучше потрахался.

– Я бы тоже, – ответил Джонсон. – Но меня там дожидается один милый дружок, который убил уже трех моих кауилья.

Джонсон рассчитывал, что Рохас от этих слов заведется. Не потому что захочет отомстить за кауилья, а потому что ему захочется показать: он может то, чего не могут они.

Рохас – это личность.

– Мне плевать, – сказал Рохас. – Я пьяный.

– Ты родился пьяным.

– Моя мать, это она была пьяная.

– Иначе бы она сделала аборт и не стала бы тебя рожать.

Что да, то да: Рохас – сущий урод. Приземистый, с плоским носом, глаза слишком широко расставлены. Кисти и ступни – как звериные лапы.

И, черт возьми, этот нос славится звериным обонянием.

– Или мне тебя пристрелить? – спросил Джонсон.

– Ты слишком медленный, чтобы меня пристрелить, – ответил Рохас, и Джонсон заметил, что он слегка отвел нож назад, словно готовясь броситься.

И ведь он, пожалуй, прав, подумал Джонсон. Он может зарезать меня, прежде чем я успею выстрелить.

– Ладно. – Джонсон опустил пистолет. – Подыщу себе кого-нибудь другого. А ты возвращайся к своей толстухе.

Рохас поднял с пола свою бутыль с мескалином и серьезно к ней приложился, делая вызывающе долгий глоток. Забрался обратно на грязный матрац, положил нож так, чтобы он был под рукой, и шлепком разбудил женщину. Что-то сказал ей по-испански – слов Джонсон толком не разобрал, но смысл был ясен.

Джонсон позволил Рохасу углубиться в его занятие, подождал, пока уродливое лицо Красного Волка исказилось от кайфа и он закрыл глаза. Тогда Джонсон шмякнул его рукояткой пистолета, метя за ухо. Раз – шмяк! – два – шмяк! – и тщедушное тельце Рохаса обмякло.

Потом Джонсон убрал пистолет в кобуру, поднял Рохаса на плечо, другой рукой схватил ворох его одежды. Дотронулся до шляпы, прощаясь с женщиной, вынес индейца наружу и бросил в кузов грузовика.

В грузовике уже как псы сидели и ждали трое приятелей Рохаса. Они сразу смекнули, что намечается работа и они смогут раздобыть деньжат, чтобы купить мескалина или ящик-другой клея «Тестер».

Джонсон сел за баранку и со вздохом отправился назад на ранчо.

19

Похороны Эскобара превзошли все ожидания Гружи.

Женщины рыдали так, точно у них отобрали чеки социальной помощи, а лица мужчин в дешевых костюмах были такими мрачными, что это не могли скрыть даже большие темные очки. Чтобы еще больше порадовать Гружу, те представители мужской половины родичей Эскобара, что были помоложе, вырядилась в свои лучшие бандитские облачения типа «в-понедельник-иду-хоронить»: чистые белые футболки, отглаженные джинсы на два размера больше, чем надо, и спортивные куртки «Рейдерс».

Куртки «Рейдерс», вы только поглядите! – думал Гружа. Как будто кто-нибудь из этих балбесов, нюхачей клея, отличит знаменитого футболиста Кенни Стэблера от прыща на собственном заду. У них бритые головы и манеры «плохих парней», cholo, и они старательно награждают Гружу, единственного англосакса среди скорбящих, очень-очень кровожадными взглядами.

Если бы не похороны Хорхе, Гружа с удовольствием вытащил бы одного-двух из них на аллею и прочистил им пасть стволом своего девятимиллиметрового «глока», оставив их зубы на тротуаре, как выплюнутую жвачку, и ушел бы, посвистывая, но это все-таки похороны, а значит – никаких разборок, перемирие.

Перемирие – это как раз то, что нам сейчас необходимо, размышлял Гружа, пока патер долдонил по-испански, потому что юные родичи Эскобара мужского пола – не просто бандиты, они еще принадлежат как минимум к двум группировкам.