Увы, конечно же, демократии в современном смысле слова у нас не получилось. Уж очень силен был в нас советский менталитет — «совок», как его грубо, но совершенно справедливо называют. Еще Маяковский писал так про разграбление барских усадеб крестьянами:

— «Тащь в хату пианино, граммофон с часами!».

Тащили предметы, совершенно не нужные в быту, а уж если речь заходила о деньгах… Вот и хапают наши демократы эти денежки у «своих же ребят», без всякой демократической совести! Но будем думать, что если мы все-таки пойдем по цивилизованному пути развития, то лет так через двести-триста станем все-таки нормальной демократической страной. Да еще с российским колоритом!

Хеппи энд

Рассыпался СССР, начались реформы Егора Гайдара. Инфляция была сумасшедшей, мы никак не могли привыкнуть к ценам. Зарплаты отставали от уровня цен, их индексировали, но недостаточно. Молодежь, чувствуя, что пахнет паленым, навострила лыжи за кордон.

Первым из моих учеников рванул на Запад — в США Ося Юдовский. За ним уехал один из моих учеников — Павел, аж в Австралию. Следующим был Володя — мой аспирант, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. Он уехал на стажировку в Германию и остался там. Защитив докторскую диссертацию, исчез из моего поля зрения Моня. Он уволился из ИМАШа, перестал заниматься наукой, ушел в коммерцию. И исчез — не звонил, не отвечал на звонки. Поговаривали, что и он смотался на Запад…

Мы с Сашей осуждали такие поступки наших близких коллег, но задержать их не могли. Ни денег, ни перспектив — ничего не было для этого. К этому времени я, уже заведующий кафедрой «Детали машин», «сколотил» свою научную школу и жил нормальной жизнью зрелого ученого. У меня были любые специалисты: теоретик высшего класса — Моня, хитроумный изобретатель — Ося, блестящий конструктор — Саша, деловой человек — Володя, и универсал — Павел.

И вот я лишаюсь их, одного за другим. Вся надежда на Сашу. Он поступает в докторантуру и начинает спешно готовить докторскую диссертацию. Потом вдруг остывает к науке и отдаляется от кафедры, от меня. Я звоню ему, не даю покоя, требую объяснений. Наконец обращаюсь за разъяснениями к Тамаре Витольдовне. И она признается мне, что Саша все дни изучает английский язык

— навострил лыжи в Канаду. Я почувствовал себя капитаном тонущего корабля, с которого сбегает на шлюпках вся команда, да и не только она, но и корабельные крысы…

Разговор начистоту только обострил ситуацию — здесь (в России, то бишь), нет будущего, перспектив. Кафедра, которую я хотел «передать» Саше после защиты им докторской, ему и даром не нужна. Что он с ней будет делать, если денег не платят?

— А как же учитель, как я? — запаниковал ваш покорный слуга, — меня что, подыхать здесь оставляете, гады?

— Нурбей Владимирович, я открою вам военную мудрость — из окружения выходят по одному! — поучительно сказал мне Саша. — Да, вы учили меня уму-разуму, но и я вносил свою посильную лепту в наше дело. Разве не так? И я чувствую себя свободным в своих поступках.

— А что тебя в Канаде, ждут, что ли? — напрасно пытался я испугать Сашу.

— Нурбей Владимирович, — пристально глядя мне в глаза, отвечал Саша, — когда вы «правили» мою биографию в отделе кадров, чтобы я мог поступить в аспирантуру, вы же знали, что я еврей?

— Какой ты еврей, окстись, я же сделал тебя русским, я крестил тебя, наконец! — взмолился я.

— Ну и получился я евреем-выкрестом, а это еще хуже, чем обычный еврей. Вот по еврейской линии у меня и обнаружились родственники в Канаде, и они зовут меня!

— Боже, а ведь он прав! — холодея от убийственной правды, подумал я.