— Не надо, братцы, усложнять, — наверняка примиряюще сказал бы Кока-Профурсет, известный сердцеед. — По чем ноет ретивое у молодцев? Ну и что, что с такой рожей ей бы сидеть под рогожей. С голодухи и такая сгодится: было бы нутро не овечье, а человечье. Что ему на ней, на параде ездить, что ли?

Володька меня любил и не стал бы меня унижать и оскорблять, увидев Полину, а постарался бы обосновать все теоретически. Он наверняка сказал бы:

— Ты с этим кончай! Кругли! Не позорься! Представь свое будущее. Офицерскому корпусу суждена руководящая роль в культурной жизни общества. Ты полковник Генерального штаба или даже генерал. Проводится посещение консерватории или, допустим, Большого театра. Или, может, это большой дипломатический прием. Все офицеры и генералы с настоящими женами, достойными, которых не стыдно показать и представить любому послу или даже маршалу. С женами, на которых штатские смотрят с завистью и пускают слюну. И вдруг появляешься ты с этой деревенской коровой, извини за дружескую прямоту, с этой Матреной со свинофермы.

— Она не Матрена, а Полина! — мысленно протестовал я.

— Если быть точным, Пелагея! — вдруг свирепел в моем воображении Володька и, багровея, кричал: —И не смей врать — ты офицер или штафирка? Чухлома!! Тундра!! Презираю! Не ее, а тебя! Потрудись сегодня же сделать выбор: или мы, твои товарищи, или она! Если хочешь знать, мужик скроен очень примитивно и однозначно: хочется или не хочется, а женщины делятся на два типа — которые сразу и которые не сразу. Ты же выдаешь третий вариант — непонятный ни для себя, ни для друзей. Погубят тебя женщины…

…Володька был неправ, вопреки его предсказаниям меня бросила на ржавые гвозди не женщина, а жизнь — бросила нелепо, бессмысленно и жестоко. За что?! Я и сейчас, спустя десятилетия, не могу этого понять.

Там, на Чукотке, на расстоянии в пятнадцать тысяч километров образ Полины в моем сознании со временем значительно трансформировался.

Спустя полгода она стала казаться мне совсем иной и уже рисовалась несравненно более стройной, более интеллектуальной и образованной. Спустя же год после отъезда из Германии она уже представлялась мне просто грациозной, прекрасной, легкой, таинственной и… недоступной.

Да что, в конце концов?!. Даже медведей дрессируют и учат плясать! Неужели же я не смогу сделать из нее достойную офицерскую жену?..

В дикой феерической тоске, изнемогая длинными полярными ночами от гормональной пульсации, не находившей выхода, я решил написать ей в Германию.

Всю зиму и весну в ожидании начала навигации и первого парохода я писал и переписывал письмо, покаянное, молящее… Мол, так и так, был, увы, неправ, заблуждался, ошибался, в чем теперь жестоко раскаиваюсь, несомненно любил ее и люблю, и женюсь обязательно, и еще что-то скулил глупое, жалкое и просящее — что именно, сейчас уже не помню.

Содержалась в моем послании кроме лирики, эмоций и сугубо житейская практическая информация: что получаю я здесь, на Чукотке, северный обильный паек, примерно вдвое больший, чем в Германии, двойной должностной оклад, не считая денег за звание и надбавку за выслугу лет, что год службы здесь засчитывается за два, отчего уже к осени я должен получить звание «капитан»; сообщал я также Полине, что, если она приедет ко мне, то как жена офицера тоже будет получать бесплатно этот замечательный северный паек, а именно: хлеба из ржаной или обойной муки 900 гр., крупы разной — 140, мяса — 200, рыбы — 150, жиров — 50, сала — 40, яичного порошка —11, сухого молока — 15, сахара — 50, соли — 30, рыбных консервов — 100, печенья — 40 граммов в сутки и так далее.

У писаря строевой части я достал несколько листов трофейной веленевой бумаги и уже в мае переписал письмо начисто, старательно и аккуратно.