Итак, воспользовавшись минутой, когда латинист заглянул в купе, Ксавер прошмыгнул мимо него на площадку, из которой вели две двери в две кабинки: одна в умывальню, другая — в туалет. Он открыл дверь в умывальню и был потрясен, узрев там учительницу чешского, строгую пятидесятилетнюю даму, крепко державшую в объятиях его однокашника, который сидел на первой парте и которым Ксавер, иногда присутствуя на уроке, напрочь пренебрегал. Увидев Ксавера, возбужденные любовники быстро оторвались друг от друга и склонились над рукомойником; под тонкой струйкой воды, сочившейся из крана, они стали усердно тереть руки.

Не желая мешать им, Ксавер снова вышел на площадку; увидел там белокурую одноклассницу, в упор смотревшую на него большими голубыми глазами; губы ее не двигались и уже не пели песню о канарейке, куплеты которой Ксавер считал бесконечными. Ах, какое безрассудство, подумал он, верить, что существует песня, которая никогда не кончается; будто все на свете уже с самого начала не есть предательство!

Эта мысль не покидала его, когда он смотрел в глаза белокурой; он знал, что не даст втянуть себя в лживую игру, которая временное выдает за вечное и маленькое за большое, не даст втянуть себя в лживую игру, называемую любовью. Поэтому он отвернулся и снова вошел в маленькую умывальню, где статная учительница чешского вновь стояла против однокашника Ксавера и прижимала его за бедра к себе.

«О, прошу вас, второй раз уже не мойте рук, — сказал им Ксавер, — я сам хочу умыться», — и он тактично обошел их, открыл кран и склонился над умывальником, создав таким образом относительное уединение для себя и для обоих любовников, в растерянности стоявших сзади. «Перейдем в другое место», — услыхал он решительный голос учительницы чешского языка, хлопанье двери и шаги двух пар ног, вошедших в соседний туалет. Оставшись один, он удовлетворенно оперся о стену и отдался сладким мыслям о ничтожности любви, сладким мыслям, сквозь которые светились два больших молящих голубых глаза.

7

Поезд остановился, раздался гудок, галдеж ребят, хлопанье дверьми, топот ног; Ксавер вышел из своего укрытия и присоединился к остальным школьникам, толпой вываливавшим на перрон. А потом нарисовались холмы, полная луна и сверкающий снег; шли ночью, ясной как день. Это была длинная процессия, но вместо крестов кверху торчали пары лыж, как церковные атрибуты, как двуперстные символы, дающие клятву.

Это была длинная процессия, и Ксавер шел в ней, заложив руки в карманы, ибо был единственным, кто не взял с собою лыж, символа клятвы; он шел, слушая разговоры школьников, уже порядком уставших; ненароком оглянувшись, увидел, что белокурая девушка, хрупкая, маленькая, идет в самом конце, спотыкается и утопает в снегу под тяжелыми лыжами; но, оглянувшись вскоре еще раз, увидел, как старый математик берет у нее лыжи, присоединяет их к своим, вскинутым на плечо, и, взяв девушку за руку, помогает ей идти. Это было печальное зрелище: как убогая старость жалеет убогую молодость; он смотрел на это, и ему становилось хорошо.

Потом, поначалу издалека, но чем дальше, тем ближе, стала доноситься танцевальная музыка; перед ними вырос ресторан, а вокруг него деревянные домики, куда гимназисты пошли расселяться. Для Ксавера не была заказана комната, ему не надо было ни сдавать на хранение лыжи, ни переодеваться, и потому он сразу вошел в барный зал, где были танцевальная площадка, джазовый оркестр и несколько посетителей за столиками. Он мгновенно заметил женщину в темно-красном пуловере и брюках в обтяжку; ее окружали мужчины с кружками пива, но Ксавер чувствовал, что женщина, элегантная и гордая, скучает в их обществе.