«Не верю тебе».

Ей пришлось убеждать его.

«А что, если тебя вызовут во второй раз?»

«Не беспокойся, там у них жуткий кавардак».

Он поверил ей, но его горечь не была успокоена разумными доводами; речь шла не только о врачебных осмотрах; речь о том, что она ускользает от него и не принадлежит ему целиком.

«Я так люблю тебя», — говорила она, но он не верил этому краткому мгновению; он желал вечности; желал хотя бы маленькой вечности ее жизни и знал, что у него ее нет: он снова подумал, что не познал ее девственницей.

«Для меня невыносимо, что кто-то будет касаться тебя и что кто-то уже касался тебя», — сказал он.

«Никто не будет касаться меня».

«Но уже касался. И для меня это отвратительно».

Она обняла его.

Он оттолкнул ее.

«Сколько их было?»

«Один».

«Не лги!»

«Клянусь, только один».

«Ты любила его?»

Она покачала головой.

«А как ты могла валяться с тем, кого не любила?»

«Не терзай меня», — сказала она.

«Ответь мне! Как ты могла это делать!»

«Не терзай меня. Я не любила его, и это было ужасно».

«Что было ужасно?»

«Не спрашивай».

«Почему мне не спрашивать!»

Она расплакалась и сквозь слезы поведала ему, что это был пожилой человек у них в деревне, что он был мерзкий, что она была в его власти («не спрашивай, не спрашивай ни о чем!») и что ей даже вспоминать о нем противно («если ты любишь меня, никогда не напоминай мне о нем!»).

Она плакала так сильно, что Яромил наконец сменил гнев на милость; слезы — отличное чистящее средство против поругания.

Наконец он погладил ее: «Не плачь».

«Ты мой Ксавичек, — сказала она ему. — Ты вошел в окно и запер его в шкафу, и он станет скелетом, и ты унесешь меня далеко-далеко».

Они обнялись и стали целоваться. Девушка уверяла его, что не вынесет никаких рук на своем теле, а он уверял ее, что никогда не расстанется с ней. Они снова слились в любви и нежно любили друг друга, и тела их наполнялись душой до самого края.

«Ты мой Ксавичек», — говорила она ему потом, лаская его.

«Да, я унесу тебя далеко, где ты будешь в безопасности», — сказал он, зная, куда ее унесет; ведь у него есть для нее шатер под голубым парусом мира, шатер, над которым парят птицы, устремляясь в будущее, и плывут ароматы к марсельским бастующим; ведь у него есть для нее дом, хранимый ангелом его детства.

«Знаешь, я хочу представить тебя своей маме», — сказал он, и его глаза заволоклись слезами.

4

Семья, занимавшая комнаты на первом этаже виллы, похвалялась растущим животом матери; третий ребенок был уже на подходе, когда однажды глава семьи остановил Яромилову мать и заявил, что несправедливо двоим занимать такое же пространство, что и пятерым; он предложил ей уступить ему одну из трех комнат на втором этаже. Мамочка ответила отказом. Жилец сказал, что в таком случае национальному комитету придется самому проверить, по справедливости ли распределены комнаты виллы. Мамочка сказала, что ее сын в ближайшее время женится и, стало быть, на втором этаже окажутся трое, а вскоре, возможно, и четверо.

Когда чуть позже Яромил заявил, что хочет представить мамочке свою девушку, она сочла это весьма своевременным; по крайней мере жильцы узнают, что она не выдумывала, говоря о скорой женитьбе сына.

Но когда он затем признался, что мамочка не раз видела его девушку в магазине, куда ходит за покупками, она не смогла скрыть своего досадного удивления.