Он пошёл на службу успокоенный и с того дня начал оставаться на вечерние занятия, а домой возвращался медленно, чтобы приходить позднее. Ему было трудно наедине с женщиной, он боялся говорить с нею, ожидая, что Раиса вспомнит ту ночь, когда она уничтожила хилое, но дорогое Евсею его чувство к ней.

Чаще других, вместе с ним, на вечерние занятия оставался в канцелярии Яков Зарубин и начальник Евсея - седоусый Капитон Иванович, которого за глаза все звали Дудкой.

Его бритое лицо было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи - иссечённым тонким прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой, белой головой всегда плавало облако синеватого дыма, отмечая его среди других людей.

- Какой он важный! - сказал однажды Евсей Зарубину.

- Он - полоумный! - ответил чёрненький Яков. - Почти год в сумасшедшем доме сидел.

Евсей видел, что иногда Дудка вынимает из кармана своего длинного, серого пиджака маленькую чёрную книжечку, подносит её близко к лицу и что-то тихо ворчит, шевеля усами.

- Это у него молитвенник?

- Не знаю...

Смуглое лицо Зарубина судорожно дрогнуло, глазки вспыхнули, он покачнулся к Евсею и горячо прошептал:

- Ты к девицам ходишь?

- Нет...

- У! Идём со мной, - ладно? Можно - даром, только на пару пива надо иметь двадцать пять копеек. Если сказать, что мы из полицейского правления, - пустят даром и девиц даром дадут. Нас, полицейских чиновников, боятся!

И ещё более тихо, но с большим пылом и жадностью он продолжал:

- А какие есть девки! Толстые, тёплые, как пуховые перины. Это самое лучшее, девки, ей-богу!.. Другая ласкает, как родная мать.

- А у тебя есть мать?

- Есть. Только я живу у тётки. У меня мать - сволочь. На содержании у мясника живёт. Я к ней не хожу, мясник не велит. Один раз я пришёл, а он меня ка-ак хватит ногой в зад - у!

Маленькие, мышиные уши Зарубина вздрагивали, узкие глаза странно закатывались под лоб. Судорожным движением пальцев он щипал чёрный пух на верхней губе и весь трепетал от возбуждения.

- Ты почему тихий? Надо быть смелее, а то задавят тебя работой. Я тоже сначала боялся, так на мне все верхом ездили. Давай, будем товарищами на всю жизнь?

Он не нравился Евсею, возбуждая опасения своей вертлявостью, но Климков сказал:

- Давай.

- Руку! Вот и кончено. Завтра пойдём к девицам.

- Я не пойду...

Они не заметили, когда к ним подошёл Дудка и спросил ворчливым голосом:

- Ну, кто - кого?

- Мы не боремся! - хмуро и непочтительно сказал Зарубин.

-- Врёшь! - сказал Дудка. - Ты, Климков, не поддавайся ему, слышишь?

- Слышу! - ответил Евсей, вставая перед ним.

И его потянуло к этому человеку чувство почтительного любопытства. Однажды он - по обыкновению неожиданно для себя - осмелился заговорить с Дудкой.

- Капитон Иванович...

- Что такое?

- Я хочу спросить вас, пожалуйста. Отчего люди так нехорошо живут?

Старик поднял тяжёлые веки и, посмотрев в лицо Климкова, сам спросил:

- А тебе какое дело?

Евсей смутился, вопрос старика встал перед ним во всей силе своей простоты.

- Ага! - тихонько сказал старик. Потом он нахмурился, вынул из кармана чёрную книжку и, стукая по ней пальцем, сказал:

- Евангелие! Читал?

- Да.

- Понял?

- Нет! - робко ответил Евсей.

- Читай ещё... - Двигая усами, старик спрятал книгу в карман. - Книга для детей, для чистых сердцем... Он ворчал ласково, Евсею хотелось ещё спрашивать его о чём-то, но вопросы не складывались, а старик закурил папиросу, окутался дымом и, должно быть, забыл о собеседнике. Климков осторожно отошёл прочь, его тяготение к Дудке усилилось, и он подумал:

"Хорошо бы мне сидеть поближе к нему.