Евсей внимательно слушал, заглядывая в лицо ему; старик, заметив это, проворчал:

- В тебе есть - я замечаю - человеческое...

И прибавил:

- Что-то человеческое есть также и у собак...

По узкой деревянной лестнице они влезли на душный чердак, где было темно и пахло пылью. Дудка дал Евсею спички и велел посветить ему, потом, согнувшись почти вдвое, долго отпирал дверь, обитую рваной клеёнкой и растрёпанным войлоком. Евсей светил, спички жгли ему кожу пальцев.

Старик жил в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно, в левом углу у входа маленькая печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко пахло камфорой и сухими травами.

Старик открыл окно и шумно вздохнул.

- Хорошо, когда воздух чистый! - сказал он. - Спать ты будешь на диване. Как твоё имя - Алексей?

- Евсей...

Он взял лампу со стола, поднял её и указал пальцем на стену.

- Вот сын мой - Иоанн...

В узкой белой рамке, незаметной на стене, висел портрет, сделанный тонкими штрихами карандаша, - юное лицо с большим лбом, острым носом и упрямо сжатыми губами.

Лампа в руке старика дрожала, абажур стучал о стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.

- Иоанн! - повторил старик, ставя лампу на стол. - Имя человека много значит...

Он высунул голову в окно, с шумом потянул в себя холодный воздух и, не оборачиваясь к Евсею, приказал ему поставить самовар.

Пришёл горбатый человек, молча снял соломенную шляпу и, помахивая ею в лицо себе, сказал красивым грудным голосом:

- Душно, хотя уже осень...

- Ага, пришёл! - отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя лицо у него было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.

- Ну, читай! - сказал Дудка.

Горбатый вынул из кармана пиджака пачку бумаги, развернул.

- Титулы я пропущу...

Кашлянул и, полузакрыв глаза, начал читать:

- "Мы, нижеподписавшиеся, люди никому неведомые и уже пришедшие в возраст, ныне рабски припадаем к стопам вашим с таковою горестною жалобой, изливаемой нами из глубин наших сердец, разбитых жизнью, но не потерявших святой веры в милосердие и мудрость вашего величества..." Хорошо?

- Продолжай! - сказал Дудка.

- "Для нас вы есть отец народа русского, источник благой мудрости и единственная на земле сила, способная..."

- Лучше - могущественная, - заметил Дудка.

- Подожди!.. "способная водворить и укрепить в России справедливость"... - здесь нужно поставить, для стройности, ещё какое-то слово, не знаю какое...

- Осторожнее со словами! - сказал Дудка строго, но негромко. - Помни, в них, для каждого человека, особый смысл.

Горбатый взглянул на него, поправил очки.

- Да... "Распадается великая Россия, творится в ней неподобное, совершается ужасное, подавлены люди скорбью бедности и нищеты, извращаются сердца завистью, погибает терпеливый и кроткий человек русский, нарождается лютое жадностью бессердечное племя людей-волков, людей-хищников и жестоких. Разрушена вера, ныне мятутся народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются люди развращённого ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко жизни нашей..."

- Владыко - это архиерей! - пробормотал Дудка. - Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в людях всеобщее возмущение жизнью, а потому ты, который призван богом.