- У тебя и так двадцать тысяч в банке лежит, старый чёрт!

- А может - тридцать? Считай ещё раз! - обиженно сказал Соловьев и отошёл в сторону.

Саша кашлял глухо и сипло, Маклаков смотрел на него хмуро.

- Что вы на меня смотрите? - крикнул Саша Маклакову.

Тот повернулся и пошёл прочь, не ответив; Евсей безотчётно двинулся за ним.

- Вы поняли что-нибудь? - спросил Маклаков Евсея.

- Мне это не нравится...

- Да? Почему?

- Злобится он всё. А злобы и без него много...

- Так! - сказал Маклаков, кивая головой. - Злобы достаточно...

- И ничего нельзя понять, - осторожно оглядываясь, продолжал Евсей, все говорят разно...

Шпион задумчиво стряхивал платком пыль со своей шляпы и, должно быть, не слышал опасных слов.

- Ну, до свиданья! - сказал он.

Евсею хотелось идти с ним, но шпион надел шляпу и, покручивая ус, вышел, не взглянув на Климкова.

А в городе неудержимо быстро росло что-то странное, точно сон. Люди совершенно потеряли страх; на лицах, ещё недавно плоских и покорных, теперь остро и явно выступило озабоченное выражение. Все напоминали собою плотников, которые собираются сломать старый дом и деловито рассуждают, с чего удобнее начать работу.

Почти каждый день на окраинах фабричные открыто устраивали собрания, являлись революционеры, известные и полиции и охране в лицо; они резко порицали порядки жизни, доказывали, что манифест министра о созыве Государственной думы - попытка правительства успокоить взволнованный несчастиями народ и потом обмануть его, как всегда; убеждали не верить никому, кроме своего разума.

И однажды, когда бунтовщик крикнул: "Только народ - истинный и законный хозяин жизни! Ему вся земля и вся воля!" - в ответ раздался торжествующий рёв: "Верно, брат!"

Евсей, оглушённый этим рёвом, обернулся - сзади него стоял Мельников; глаза его горели, чёрный и растрёпанный, он хлопал ладонями, точно ворон крыльями, и орал:

- Вер-рно-о!

Климков изумлённо дёрнул его за полу пиджака и тихонько прошептал:

- Что вы? Это социалист говорит, поднадзорный...

Мельников замигал глазами, спросил:

- Он?

И, не дождавшись ответа, снова крикнул:

- Урра! Верно...

А потом, с тяжёлою злобою, сказал Евсею:

- Убирайся ты... Всё равно, кто правду говорит...

Слушая новые речи, Евсей робко улыбался, беспомощно оглядываясь, искал вокруг себя в толпе человека, с которым можно было бы откровенно говорить, но, находя приятное, возбуждающее доверие лицо, вздыхал и думал:

"Заговоришь, а он сразу и поймёт, что я сыщик..."

Он слышал, что в речах своих революционеры часто говорят о необходимости устроить на земле другую жизнь, эти речи будили его детские мечты. Но на зыбкой почве его души, засорённой дрянными впечатлениями, отравленной страхом, вера росла слабо, она была подобна больному рахитом ребёнку, кривоногому, с большими глазами, которые всегда смотрят вдаль.

Евсей верил словам, но не верил людям. Пугливый зритель, он ходил по берегу потока, не имея желания броситься в его освежающие волны.

Шпионы ходили вяло, стали чужими друг другу, хмуро замолчали, и каждый смотрел в глаза товарища подозрительно, как бы ожидая чего-то опасного для себя.

- А насчёт петербургского союза из князей - ничего не слышно? спрашивал Красавин почти каждый день.

Однажды Пётр радостно объявил:

- Ребята, Сашу в Петербург вызвали! Он там наладит игру, увидите!

Вяхирев, горбоносый и рыжеватый шпион, лениво заметил:

- Союзу русского народа разрешено устроить боевые дружины для того, чтобы убивать революционеров. Я туда пойду. Я ловко стреляю из пистолета...

- Из пистолета - удобно, - сказал кто-то. - Выстрелил да и убежал...

"Как они просто говорят обо всём!" - подумал Евсей, невольно вспомнив другие речи, Ольгу, Макарова, и досадливо оттолкнул всё это прочь от себя.