Захар взглянул на невестку, и та качнула зыбку.

«Господи, - подумал Захар, - ужели и я был молодым и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает…»

Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Но будущая невестка не приглянулась Захару - с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.

Ночью Захару сон привиделся. Он молодой, неженатый. И мать строгая, но справедливая. Отца Захар не помнил, его ордынец зарубил в первый набег… Мать подозвала Захара, сказала: «Ты семье корень и блюди ее честь…»

Пробудился Захар, прошептал:

- Матушка-страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой Господь душу ее мятущуюся…

Агафья уже встала, зажгла лучину. Она светила тускло, роняя обгорелый конец в корытце с водой. Поглядел Захар на жену - давнее нахлынуло…

В те годы жил он на самом юге Рязанской земли, близ Пронска. Край порубежный, редкий год обходился без ордынского разорения: то какой-нибудь тысячник наскочит, то царевич набежит, смерды едва успевали укрыться в лесу.

Но случалось, являлись ордынцы так внезапно, что и убежать не успевали, и тогда горели избы и угоняли людей в полон…

Однажды и на их деревню напали татары. Был вечер, и они выскочили из-за леса. Гикая и визжа, врывались во дворы, выгоняли мужиков и баб из изб, сопротивлявшихся рубили.

В ту пору Захар с охоты возвращался. Увидел, как татарин волочет на аркане Агафью, молодую жену соседа Гавриила.

Тянет ее ордынец, по-своему лопочет и Захара не замечает. А он за деревом затаился. Изловчился, прыгнул, всадил нож в ордынца. Срезал Захар с Агафьи петлю, в лес с ней кинулся. Не догнали их ордынцы. До полуночи все ездили, кричали. Совсем близко были от Захара и Агафьи, но темнота и густой кустарник спасли их…

В тот набег овдовевшая Агафья стала женой Захара. Тому пятьдесят лет минуло…

* * *

В покоях митрополита Максима тишина, лишь время от времени потрескивают в печи березовые поленья.

Жарко, но владыка того не чувствует: кровь плохо грела дряхлое тело. Склонившись над покатым налоем, митрополит вслух читал Ветхий Завет:

- «И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли…»

Владыка поднял очи к образам, промолвил:

- Мудрость Священного Писания вечна. Не о князе ли Андрее слова сии?

И, опустив голову, прочел:

- «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию…»

За оконцем ночь, метель швыряет пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.

Закрыв деревянную, обтянутую кожей покрышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.

- Господи, - шепчет митрополит, - ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память?

Спрашивает владыка и не находит ответа.

Ему ли, черному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?

С той самой поры, когда владыка перенес митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея…

Восковые свечи в серебряном поставце зачадили, и владыка, послюнив пальцы, снял нагар. В чуть приоткрытую дверь заглянул чернец. Убедившись, что митрополит не спит, монашек удалился.

Владыка заметил. Подобие улыбки тронуло его поблекшие губы. Был ли он, митрополит Максим, таким молодым? Ныне то время отделялось от него вечностью.