|
И ладно бы – преосвященнейший приехал бы в одиночку или сам-друг с келейником да с кучером. Но, как правило, ехал с ним целый поезд – чуть ли не весь архиерейский дом. Сам-то владыка мог быть и не особенно притязательным, да два рта угостить раз в год – как-нибудь уж можно было. А вот нагрянувшую с ним саранчу, человек 10–12, да столько же лошадей накормить до отвала и напоить допьяна (лошади-то не пьют, так на то кучера есть), когда и свое-то семейство ест в полсыта – задача нелегкая; даром ли Петр Великий называл их скотинами несытыми и скорохватами. А ублажить всех надо, потому что сам престарелый владыка недосмотрит – доносчиков в его свите найдется немало. Мало их накормить-напоить – и деньгами одарить не мешает, иначе – солоно придется. Ведь только один Бог без греха, а у сельских попов да дьячков грешков и грехов немало обнаруживалось: за сенокосом да жатвой и не до храма, иной раз. А ведь еще и еженедельные проповеди требовалось совершать, и тетрадочки с их текстами предъявлять. И ладно – обойдется дело внушением из собственных владычных ручек. А нередко неисправных сельских духовных отправляли на исправление в губернию, на архиерейское подворье, без срока: воду носить, дрова рубить… Да хоть бы и просто время в праздности проводить, когда дома хозяйство рушится – горше всего. А могли за неисправность от должности отрешить, места лишить, в монастырь на исправление отправить – и оставалось многочисленному семейству погибать с голоду.
Горькие слова написал о положении духовенства историк С. М. Соловьев, сам вышедший из этого сословия. «Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где также бедность, грубость, чернота с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена его, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставлял после себя грязные следы, дурной запах, бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности; но эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии, и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя, он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы, как-де они унижают религию!» (96; 10–11). Примерно таково же было положение низшего уездного чиновничества, особенно часто сталкивавшегося с помещиками, например, заседателей нижнего земского суда, то есть уездного полицейского органа, и даже его председателя – уездного исправника. Да оно и понятно: в исправники, а особенно в заседатели от дворянства, баллотировались все те же мелкопоместные дворяне или отставные офицеры в младших чинах, не выслужившие пенсии и не имевшие, чем жить. Читатель, конечно, помнит, как рьяно выполнял земский суд волю большого барина Троекурова в пушкинском «Дубровском» (под рукой заметим, что сюжет повести Пушкину был навеян подлинным событием; аналогичную историю описал в «Истории моего деда» С. |
