Окна нашей комнаты выходили во внутренний дворик, отгороженный с трёх сторон стенами из самана, сплошь увитыми виноградной лозой. В землю был врыт стол, к нему приставлены два плетёных кресла. Над головой в солнечных лучах неспешно поспевал виноград.

В этой заповедной тишине из фантазий романов Эберса и Олдингтона хозяйка, взявшая нас на полный пансион, ставила по утрам на стол тарелки с жареной скумбрией, мясистыми степными помидорами, баклажанами и сваренным кофе. О-о! Одно дело – стать свободными, другое – пробовать эту свободу и юг на вкус. Едва доверяя тому, что это быль, мы, как к диковинкам, притрагивались к экзотическому завтраку. Обходились без слов.

Поднимались рано. Спускались по каменистому склону Ланжерона к шумному сине-зелёному морю. Уплывали вместе. Но когда Дима, распластавшись на берегу, отдыхал, я снова и снова кидалась в волны. С берега кричали: «Уймитесь! Смотрите, что она вытворяет!» Но Дима усмехался. Ничуть за меня не страшился. Только цедил напоённые хмелем слова: «У тебя волосы как червонное золото…» «Сегодня у тебя зелёные глаза…» И мне нравилось быть немудрёной и не женой: представлялось, что словам «Мы ведь теперь навсегда вместе?» всё равно уже никуда не деться.

Дни грешных каникул быстро истаивали.

Ольги в Одессе не было. Она снимала фильм в Молдавии. Мы с Димой навестили Елену Петровну и девяностопятилетнюю Зайку. Дима очаровал обеих, что было ожидаемо и прекрасно. На пару часов я решилась съездить к Александру Осиповичу. Одна. На вокзале, купив конверт и бумагу, в ожидании поезда написала Борису, что нахожусь в Одессе и обстоятельно напишу обо всём чуть позже.

Под окнами хаты Александра Осиповича деревенские мальчишки с гиканьем играли в футбол. Он сидел возле стола и что-то писал. Глаза у него были потухшие. Одиночество снедало Учителя. Ни библиотеки, ни блестящих собеседников, какие были в зоне особого режима в Абези. Чтобы иметь партнёра, он учил играть в шахматы сына соседей, Витю Врублевского.

Если нам в разговорах с Александром Осиповичем случалось касаться чего-то личного, это никогда не делалось в ущерб деликатности. В этот раз я ехала к нему сказать, что «личное» в моей жизни – определилось.

Как-то, наплававшись в море, Дима на пляже уснул. Пересыпая песок из одной ладони в другую, я сидела возле него. Волна лениво облизывала кромку берега. Всю меня с головы до ног стало заполнять чувство какого-то великого покоя. Такого, какого я вообще не могла припомнить. Этот покой был значительнее и важнее неожиданно налетевшей страсти. Всё, казалось, сошлось: проверенный испытаниями неволи человек, наше прошлое и сегодняшний день.

– Выходишь за Диму замуж? – спросил Александр Осипович.

– Да, – подтвердила я, без тени сомнения в том, что отвечаю от имени нас обоих.

– Что ж! В Диме нет ничего небезупречного, – раздумчиво заметил Александр Осипович.

Ни одобрения, ни оживления в голосе не появилось. Разве что примирение. Значит, ехала и за тем.

– На Урал?! Как же ты можешь так далеко от меня уезжать? – укорил Александр Осипович на прощанье.

Поезд по-сумасшедшему быстро мчал нас с Димой к Москве. По обе стороны железнодорожной колеи высвеченная ярким солнцем чащоба листвы буквально захлёбывалась в предсмертных золотисто-багряных вскриках. Ни до, ни после я никогда не видела такого бурного кипения красок осени.