Святой Себастьян, Мадонна, апостолы Пётр и Павел, христиане из «Камо грядеши?» — вместе с Тошей. Они живут свою жизнь, как и я, они и в своём случайном рождении — в своей плоти, в своём веке, в своём жилье, а живут не сиюминутную — жизнь вечную, в которой нет ни тщеславия, ни лжи, ни конъюнктуры.

Мама пришла после работы, принесла из ресторана две порции отбивных и гору картошки. Сидела против меня и смотрела. Я ел — не хотел огорчать маму, потому что она смотрела больными глазами. И снова она ни о чём не спросила, ничего не сказала, ушла.

Дочитал я «Камо грядеши?» к утру. То ли Тошина картина подготовила меня к трагедии, то ли я сам слишком много пережил за эти несколько дней, только гибель христиан и конец книги я воспринял не как трагедию, а как естественный выход к свободе.

Все мы смертны. И коротка жизнь наша. И предрешён исход. Так не мудрее ли принять то, что предлагает нам жизнь, и пронести сквозь неё, земную, душу как некий не видный глазу сосуд вечности, в вечность возвращающийся и с вечностью сливающийся, и не мудрее ли остаться свободным от суеты и лжи нашей временной жизни?

Я свободен сейчас. И пусть снова подставляют мне свои ловушки тюбики и папики, хватают меня мёртвой хваткой, моя душа теперь не поддастся им. Не было в истории человечества ни одного общества, которое позволило бы хоть кому-то быть свободным, но Тоша права: внутри себя я могу остаться свободным.

Как карточный домик, распался мой небоскрёб, который я возводил столько лет.

Резкий, навязчивый, непрерывный, зазвенел звонок.

Я встал со своего любимого кресла, выключил торшер, потому что уже пришёл день, спрятал под подушку «Камо грядеши?» и пошёл к двери, но открыла мама, она, оказывается, дома.

На пороге Тюбик и Жэка — примеры благополучия в жизни земной.

Их «здравствуйте», запах кофе и жареного хлеба с кухни — первый искус на моём новом пути.

Я не спал ночь, но чувствую себя очищенным от скверны моей старой жизни. Да, Нерон, Гитлер, Сталин разожгли свои костры и уничтожили миллионы людей, да, на пути нашего века — искус купли-продажи… Но ни тираны, ни конъюнктурщики не могут убить душу — веру и внутреннюю свободу.

— Кофе выпьете? — спросил я.

— С удовольствием, — сказал Тюбик, снял свою доху и обернулся к Жэке. — Я говорил тебе, что он вылезет, а ты спорил. Я лучше знаю его, я с ним четыре года подряд грыз одни и те же сухари, топтал одну и ту же ниву.

Я улыбнулся.

— Мама, у тебя хватит кофе на всех?

Мама нажарила хлеба с яйцами, и мы по-братски делим еду на четверых.

— Слушай, нужно срочно оформлять документы в Америку, — говорит Жэка. Он скрипит воротничком и отутюженными брюками, улыбается сочными губами ухоженного и откормленного баловня судьбы.

Смотрю в его бархатные воловьи глаза — этакое добродушное животное передо мной.

— Я не еду в Америку.

— Не понимаю. — В лице Жэки возникло напряжение, неприятными складками-швами перетянуло лицо. — Мне что-то такое говорил Гена, но я не понял.

— Мне не нужно в Америку.

— Что значит «не нужно»? Нам нужно. Ждут твоих работ, интервью с тобой, выступления в американской прессе, уже заголовок статьи есть: «Глазами художника», — всё ещё дружественно объясняет Жэка, хотя лицо его несколько одеревенело.

Мама варит новую порцию кофе и поглядывает на меня испуганно. Мама тоже не понимает. Не сошёл ли я с ума?

— Птаха, ты, кажется, заболел, — вытаскивает на свет Божий моё школьное прозвище Тюбик.

Я вздрагиваю. Я же должен организовать Тошину выставку, а она зависит от этих людей.