Плавание утомит меня, подумала она, и поможет уснуть…

Уверенная в том, что она одна, Эбони спустила узкие бретельки своего черного крепдешинового вечернего платья с плеч и сделала несколько плавных движений, пока оно не упало к ее ногам на отделанный под гальку бетонный пол. Переступив через него, она сбросила туфли и стащила трусики и колготки.

Если бы не согревающее действие вина, ей, вероятно, стало бы холодно стоять обнаженной на прохладном ночном воздухе. Несколько мгновений она балансировала на краю бассейна, отбрасывая гриву длинных волос за плечи, затем нырнула в воду.

Если бы она могла себе представить, что Алан сидит в тени павильона у бассейна, то никогда не решилась бы вести себя настолько вызывающе и плавать обнаженной на виду у него. И, конечно же, не пересекла бы несколько раз бассейн на спине, беззаботно плеская водой на грудь и живот.

Она действительно полагала, что находится в одиночестве, когда вылезла из воды и стояла, выжимая волосы. Ее удивление при виде вышедшего из темноты Алана было неподдельным. Но он не предоставил ей возможности произнести хотя бы одно слово, объясниться. Он просто крепко прижал ее к себе, не заботясь о своей одежде, не заботясь ни о чем, кроме желания безжалостно превратить ее в беспомощно дрожащий и беспрекословно подчиняющийся ему комок плоти.

Это оказалось несложно. Она наполовину уже была возбуждена взглядами, которые он кидал на нее весь вечер. В соединении с давно подавляемой любовью, требующей выхода, это сделало ее легкой жертвой его похоти.

Вся беда была в том, что сначала она не восприняла его чувства как простое вожделение и, заблуждаясь, поверила, что он наконец-то осознал свою любовь к ней и не смог противостоять непреодолимому и вполне естественному желанию.

При воспоминании о своей моментальной капитуляции Эбони застонала про себя.

Как могла она быть такой наивной и не увидеть, что в том, как он касается и целует ее, нет ни капли любви! Его руки причиняли ей боль, не давали времени опомниться. Но когда он поднял ее на себя, усевшись в один из стоявших рядом шезлонгов, Эбони была уже вне себя от возбуждения и желания. Алан любил ее, желал ее, нуждался в ней.

У нее даже мысли не было о том, чтобы не подчиниться, воспротивиться его неистовой страсти.

Даже теперь она ясно помнила этот звериный крик удовлетворения, который издал Алан, когда его тело наконец-то слилось с ее плотью. Неважно, что он не успел как следует раздеться, или кто-нибудь мог выйти из дома и застать их за этим. Она занималась любовью с человеком, в которого была влюблена и который любил ее.

Все опасения были ей безразличны до наступления утра, когда она была вынуждена пересмотреть свое мнение об их первом слиянии, а затем и обо всех последующих за ним в эту длинную и бурную ночь. До того момента, пока Алан, лежа на рассвете в постели, не сделал своего пугающего предложения, Эбони не понимала, что принимаемое ею за любовь с его стороны было всего лишь вожделением и что «заниматься любовью» с ней для него означало всего лишь «переспать».

Она надеялась стать женой Алана. Вместо этого он предложил ей стать его тайной любовницей. Ее это совершенно не устраивало, но он добился своего, совершенно неожиданно заявившись к ней на квартиру и обольстив ее с безжалостным, но опьяняющим искусством.

Пятнадцать месяцев терпела она его случайные посещения, каждый раз тяжело переживая его приход и уход, ненавидя себя за слабость и все же не в состоянии покончить с этим. Не один раз клялась она самой себе выгнать Алана, не удовлетворив его желаний. Чувствовал он это или нет, она не знала, но каждый раз, когда Эбони внутри себя окончательно решалась, он исчезал и не появлялся неделями. Потом воскресал из небытия и, не говоря ни слова, брал ее в объятия и начинал целовать, прежде чем она могла вымолвить хотя бы слово протеста.

Это были наихудшие — и в то же время наилучшие — дни, любовь на грани насилия, но настолько насыщенная чувствами и интенсивная, что после ее пугала даже мысль о возможности оставить его.