— Почему это?

— Если бы не мы, сейчас она была бы замужем за каким-нибудь управляющим банка и счастливо жила в пригороде с четырьмя детьми и картинами на стенах.

— Ты заговорила совсем как я. Как будто брак — основная цель жизни. Ошибаешься! Всего того, что Мэрион имеет сейчас, она добилась бы и без нашей помощи.

— Вряд ли, — покачала головой Розали.

— Она не из тех, кто стремится замуж.

— Она была такой, — настаивала на своем Розали. — Должна была быть.

Мистер Кольер выглянул из кабинета и попросил:

— Минутку, Роззи!

— Роззи? — повторила я. — Звучит слишком интимно. А если Уоллес вернется?

— Ты просто завидуешь мне и боишься, что мне повезет, — выпалила Розали. — Ведь сама ты никогда не была счастливой.

Я почувствовала, как пол покачнулся у меня под ногами, как в тот раз, когда Сьюзен вдруг встала и уехала с Лесли Беком, а я смотрела им вслед, встревоженная, злая и измученная ревностью.

Мистер Кольер и Розали ушли — она держала его под руку. Я задумалась: почему Розали считает своим долгом противоречить мне? Должно быть, инстинктивно, чтобы изгнать чужака со своей территории, закрепить право первенства. А может, женщины остаются подругами, пока на горизонте не замаячит новый самец? В это мне не верилось, но такое объяснение позволяло не принимать слова Розали близко к сердцу. И все-таки мне хотелось плакать. Я сообщила мистеру Рендеру, что мне нездоровится, ушла из офиса и поездом доехала до станции «Грин-парк».

Я прошлась по Бонд-стрит, мимо дорогих магазинов, в которых никогда не бывала и никогда уже не побываю, вверх по Мэддокс-стрит, мимо неприметных заведений, торгующих тканями и коврами, быстро выходящими из моды, свернула за угол, где улицы становились более широкими и менее оживленными, а владения моды граничили с владениями ценителей искусства. Я миновала «Броуз Д'Арби» с выставленным в витрине подлинником какого-то старого мастера, еще одну витрину с мольбертом и мариной с тонущим в шторм кораблем, несколькими старыми астролябиями, на которых отдыхал глаз после позолоченных рам, и наконец вышла к «Галерее Мэрион Лоуз» и беспокойному мирку современного искусства.

Толкнув вращающуюся дверь, я очутилась прямо перед спальней Аниты и Лесли. Светлые шторы, сероватые обои, желтое кресло, прекрасное белое льняное белье, серебряный гребень на туалетном столике темного дуба, а на кровати — тень сгорбленного Лесли Бека, обезображенная, но воодушевляющая, словно более отчетливое изображение, проступающее на совмещенных пленках. Конечно, это была игра воображения; надеюсь, ничего подобного Анита не видела. Наверное, картина была написана не слишком умело, но в живописи я не разбираюсь.

Оказалось, Мэрион ушла в «Галерею Тейт».

— На переговоры о продаже Макинтайра, — пояснила Барбара. — Слишком поздно: все полотна уже уложены и отправлены в Шотландию.

Этот мир я не понимала и прямо заявила об этом. И добавила, что хочу купить картину Аниты Бек.

Барбара сказала, что она не знает, продается ли это полотно. Афра вмешалась со словами, что картина наверняка не продается. Я возразила: на картине нет пояснительной таблички — с чего же они взяли, что она не продается? И если я решила потратить сбережения всей жизни на произведение искусства, к тому же купить его в разгар экономического спада, почему я не могу это сделать?

Барбара вздохнула: «О Господи!» — и спросила, все ли со мной в порядке. Я осведомилась, в чем дело. Барбара увела меня в тесное служебное помещение, приготовила ромашковый чай и предложила дождаться Мэрион. Я всегда терпеть не могла омерзительный вкус ромашки, но выпила чай, и постепенно мое сердце забилось ровнее.