Это не был больше революционный дух 1848 года, но уже мудрость Третьей республики. В этом были свои хорошие стороны.

Глава пятая

Nunc dimittis…

Жорж Санд — Гюставу Флоберу, б ноября 1872 года: Послушай, почему ты не женишься? Одиночество тягостно, губительно и, кроме того, жестоко по отношению к тем, кто вас любит. Все твои письма огорчают и расстраивают меня. Неужели у тебя нет женщины, которую бы ты любил или хотел бы, чтобы она тебя любила? Возьми ее к себе. Может быть, где-нибудь есть малыш, отцом которого ты можешь себя считать? Воспитывай его… Стань его рабом. Забудь о себе ради него… Словом, сделай что-нибудь. Жить только самим собою — плохо…

Она сама жила так, как советовала. Во все годы после войны Жорж Санд прежде всего была пылкой бабушкой. Какой радостью было для этой преподавательницы по призванию обучать чтению Титит, преподавать Лоло географию, историю, слог. Аврора оставалась любимицей. «Очень беспокоит меня моя Аврора. Она слишком быстро все схватывает, и надо бы вести ее ускоренным аллюром. Ее увлекает только познавание, к знанию она относится с отвращением». Зрелище мира вновь обретает свою ценность, когда его можно благодаря детскому взору заново открыть для себя. Маленькие девочки шныряли в вереске, как кролики, вокруг старой женщины. «Господи, как хороша жизнь, когда все, что любишь, живет и копошится около тебя!»

Теперь уже вместе со своими внучками она могла наслаждаться путешествиями, природой, солнцем, цветами. Ее труд романистки? Она любила его не больше, чем прежде. Она пекла по два или три романа в год, потому что нужно было выполнять обязательства по договору с Бюлозом и по новому договору через Шарля Эдмона с «Тан»; но главным образом потому, что ее семья и ее друзья нуждались в деньгах. Она справлялась со своей задачей довольно хорошо, потому что владела мастерством, но темы ее романов почти не обновлялись: деревенская идиллия («Марианна Шеврез»), похищение детей («Фламаранд» и продолжение: «Два брата»). Она предпочла бы отдых и вышивку, если бы могла выбирать. Флобер побуждал ее читать молодых: Эмиля Золя, Альфонса Доде. Ей нравились их книги, но она находила их слишком мрачными.

Жорж Санд — Гюставу Флоберу, 25 марта 1872 года: Жизнь вовсе не кишит одними подлецами и негодяями. Честных людей не так уж мало, раз в обществе существует порядок, и безнаказанных преступлений не так много. Правда, преобладают глупцы, но существует общественное мнение, которое на них воздействует и заставляет уважать право. Пусть показывают и бичуют мошенников — это хорошо, это даже нравственно, но пусть нам покажут и расскажут о тех, кто противостоит им; иначе наивный читатель, а он-то и есть главный читатель, впадет в уныние, в тоску и в панику и не будет вас признавать, боясь прийти в отчаяние.

Уже давно критики перестали высказываться о ее новых романах; даже Гюго не посвятил ей ни одной статьи, несмотря на то, что она это делала для него; в литературном мире она чувствовала себя одинокой. Однако несколько человек нового поколения принялись хвалить ее идеализм. Литературный мир, как и мир социальный, качается вокруг неизменной точки Jutus et reditus. Маятник возвращается на свое место. Некий Анатоль Франс воздавал должное прекрасному таланту госпожи Санд и всем возвышенным и темным страстям этой великой и наивной любимицы судьбы.

Тэн писал: «Мы были реалистами до крайности; мы слишком настаивали на животной стороне человека и на испорченности общества», и он утверждал, что Санд больше чем когда-нибудь предстоит играть большую роль и что французы ожидают от нее многого.

Ипполит Тэн — Жорж Санд, 30 марта 1872 года: Живите еще долго для нас; помимо того, что задумано вами, что продиктовано вам сердцем, дайте нам то, о чем я вас просил: произведение более доступное для народа и более светлое; это будет проповедь, увещание для людей раненых и разбитых, призыв, ободрение, которого ждут французы; они не желают более слушать социальные тезисы, даже нравственные тезисы — никаких тезисов, но хотят слушать искренние и благородные голоса таких героев, как хозяин Фавилла, Шампи, Вильмер, чтобы почерпнуть в них уверенность, что есть мир героический, по крайней мере в пределах возможного; и что, хотя бы немного возвысившись, наш мир мог бы быть на него похожим…

Короче, он хвалил ее за то, что она спасает веру, надежду и милосердие.