— Но почему невозможно? Ведь если бы вы захотели, господин де Мальмеди…

— Невозможно, — повторил командир батальона, гордо выпрямляясь, — господа, которыми я командую, не хотят, чтобы среди них были мулаты.

— Нет! Не нужно мулатов! Не нужно мулатов! — в один голос закричали национальные гвардейцы.

— Но тогда ведь я не смогу сражаться, сударь, — сказал Пьер Мюнье, в отчаянии опустив руки и едва сдерживая слезы, дрожавшие у него на ресницах.

— Организуйте отрад из цветных и станьте во главе их или присоединяйтесь к отряду чернокожих, который последует сейчас за нами.

— Но… — прошептал Пьер Мюнье.

— Приказываю вам покинуть батальон, я вам приказываю! — грубо повторил г-н де Мальмеди.

— Идемте же, отец, идемте, оставьте этих людей, ведь они оскорбляют вас, — послышался дрожащий от гнева мальчишеский голос, — идемте…

Кто-то стал оттаскивать Пьера Мюнье с такой силой, что он сделал шаг назад, произнеся:

— Да, Жак, я иду с тобой.

— Это не Жак, отец, это я, Жорж.

Мюнье с удивлением оглянулся.

Действительно, то был Жорж: он вырвался из рук негра и подошел к отцу, чтобы преподать ему урок чести.

Пьер Мюнье опустил голову и глубоко вздохнул.

Рады национальной гвардии выровнялись, г-н де Мальмеди занял место во главе отрада, и солдаты двинулись ускоренным маршем.

Пьер Мюнье остался с сыновьями; лицо одного из них было багровое, другого — мертвенно-бледное.

Мулат бросил взгляд на пылавшее лицо Жака и побелевшее лицо Жоржа; и то и другое было для отца горьким упреком:

— Ничего не поделаешь, дорогие мои дети, вот так-то.

Жак по натуре был беспечным философом. Вначале эта сцена произвела на него, разумеется, тягостное впечатление, но здравый смысл помог ему быстро утешиться.

— В конце концов, ну и пусть этот толстяк презирает нас! — сказал он отцу, прищелкнув пальцами. — Мы богаче его, не правда ли, отец? Что же до меня, — добавил он, взглянув на мальчика с воротником в фестонах, — пусть только мне попадется этот сопляк Анри, и я задам ему такую взбучку, что он запомнит ее надолго.

— Мой дорогой Жак! — воскликнул Пьер Мюнье, как бы благодаря его за утешение.

Затем он обратил взор на младшего сына, чтобы проверить, настроен ли он так же благоразумно, как старший.

Но Жорж оставался безучастным; все, что отец мог заметить на его холодном лице, была чуть заметная усмешка; впрочем, как ни было его лицо непроницаемо, в этой усмешке таилось столько презрения и жалости к отцу, что Пьер Мюнье как бы в ответ на невысказанные мальчиком слова воскликнул:

— Боже мой, но что же, по-твоему, я мог сделать?!

И он ждал, что́ ему ответит мальчик, с тем смутным беспокойством, в котором не признаешься самому себе, особенно когда ждешь оценки своего поступка от подопечного.

Жорж ничего не ответил, но, взглянув на площадь, сказал:

— Там стоят негры, они ждут того, кто будет ими командовать.

— Ну что же, ты прав, Жорж, — радостно произнес Жак, преисполнившись чувством собственного достоинства, чем подтвердил, сам того не зная, изречение Цезаря: «Лучше командовать этими, чем подчиняться тем».

И Пьер Мюнье, уступая совету младшего сына и порыву старшего, подошел к неграм, спорившим о выборе командира; увидев человека, которого каждый на острове уважал словно отца, они окружили его как своего подлинного вождя и попросили возглавить отряд.

И Мюнье странным образом преобразился: унижение, которое он не мог побороть перед лицом белых, исчезло, уступив место ощущению собственной значимости.