И я воочию убедился в наивной глупости людей, уверенных в том, что они могут стать хозяевами моря. Ведь человек живет на Земле лишь благодаря милости Морских Богов, которые могли бы затопить Землю, если бы решили объединиться в своем гневе. Я уразумел, что человеческая жизнь тщедушна, как тонкая нить, протянутая между неодолимыми силами, которые могут уничтожить ее одним дуновением, но из которых человек в то же время черпает свои силы.

На Земле существует хранилище первозданной элементальной силы, подобной фонтану жизни, бьющему среди далеких звезд; точно так же жестокость человеческой натуры черпает себя из жестокости моря, подобно тому, как человек дышит окружающим воздухом — ведь в конечном счете все окружающее, все вещи суть проявление единого целого и нет в нас ни одной части, которая не принадлежала бы богам.

Шторм разбудил во мне ту мою часть, которая отвечала зову моря, и я знал, что в человеке существует динамическая сила, которая в мгновение ока способна поменять направление. Но это должен быть человек, такой же жестокий, как и море, не заботящийся мыслями о разрушении или саморазрушении — ведь смелость и жестокость суть полюса именно этой силы, благородство которой мир позабыл, предаваясь культу любви.

Прилив сменился отливом, и море начало отступать. Начиналось утро нового дня, лекарь из Дикмаута уехал на своем автомобиле и созвонился по поводу моей болезни с одним консультантом в Бристоле и с Бирдмором; вскоре вся братия собралась в форте и занялась, как мне показалось, моим отпеванием. Доктор из Дикмаута имел невообразимое количество ученых степеней и так и сыпал книжной мудростью; старый Бирдмор имел квалификацию, позволявшую ему поставить подпись под свидетельством о смерти, — так что он говорил с точки зрения человеческой природы; но оба они крутились вокруг моего тела, как две гиены. Бирдмор склонялся к испытанному способу: накачать меня морфием и посмотреть, выживу ли я, как всегда поступал в подобных обстоятельствах. Медик из Дикмаута возражал, аргументируя тем, что такой метод противоречит позиции какого-то Хойла. Затем они принялись сыпать взаимными упреками, ссылаясь на указ о применении опасных лекарственных средств, — ив это время я перестал дышать. Тут настал черед вмешаться консультанту, который спас мою жизнь, согласившись с каждой из спорящих сторон в отдельности и влив в меня изрядную дозу своей собственной патентованной наркотической дряни, не признаваясь в том, что она из себя представляет. Я проспал до обеда следующего дня, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше. Я понимал, что это была за инъекция, — невозможно обмануть того, кто хоть раз попробовал морфий, — но никому не обмолвился об этом, так как в этот раз я как никогда был близок к. вечности.

Как всегда, когда Морган Ле Фэй была рядом, я быстро поднялся с постели, ибо в таком случае у меня не бывает того отвратительного ощущения, которое обычно сопровождает приступ. Мы выпили чаю, и я даже начал вполне приходить в себя, как вдруг мы услышали какой-то шум у примыкавшей к суше части форта; затем послышались яростные вопли миссис Трет. Морган вышла посмотреть в чем дело и вернулась со Скотти. Будучи не в состоянии понять, почему появление Скотти вызвало столь крайнее возбуждение, я потребовал дальнейших объяснений; мне этого тем более хотелось при виде Морган, с трудом пытавшейся скрыть улыбку.

В результате расспросов выяснилось, что Бирдмор поставил мою семью в известность о постигшем меня несчастье; заслышав это, моя сестра, напустив на себя хорошо знакомый мне вид святой мученицы, заявила, что оставляет свою миссионерскую деятельность и отправляется в форт ухаживать за мной; но Бирдмор (да вознаградит его Господь!) сказал, что ей не следует оставлять мать, и предложил приехать Скотти.